— Да ведь околеешь! — всплеснула руками Анисья Деевна, увидев мокрого, красного от мороза Соболева. — Ну, шальной!..
И вынула из комода полотенце из грубого домашнего холста. Соболев растерся. Неуемная бодрость закипела в каждой жилке и в каждой мышце. Нырнув в гимнастерку, он подхватил ведра и помчался к колодцу. Десятиведерный ушат был наполнен за пять минут.
Перед сараем высилась пирамида нерасколотых березовых чурок. Соболев схватил тяжелый колун. Промерзшие чурки раскалывались с упругим звоном. Во все стороны летели золотистые щепки. Юрий Алексеевич принялся складывать поленницу.
— Ну, молодец, солдат, — похвалил он Соболева, когда они вернулись в избу. — Работа в руках горит.
В кухне вдохновенно посвистывал никелированный самовар, присосавшийся в отдушине печи коленчатой трубой. Перегородив под валом из багрово тлеющих углей, Анисья Деевна обмела нутро печи влажным можжевеловым веником и, накладывая калитки на деревянную лопату, стала ловко рассыпать их по раскаленным кирпичам. И так сделалось хорошо, покойно и уютно, что Соболев почти пожалел о том, что вчера произошло с Тоней.
— Слушай, — заговорщицки обратился к нему Юрий Алексеевич. — Так как Штирлиц-то засы́пался?
— Ну как? Мюллер спросил его: «Штирлиц, ты…»
В комнате Тони раздался стук передвигаемого стула. Соболев насторожился.
— Ну, ну! — торопил его Юрий Алексеевич.
Но Соболеву было не до того. Сейчас она выйдет. Что будет? Не пришлось бы шапку в охапку, а мешок за спину.
Анисья Деевна выхватывала из печи лопатой румяные калитки и проводили по каждой из них пучком куриных перьев, обмакнутых в растопленное масло.
Вышла Тоня. Лицо ее несколько осунулось, глаза блестели так, будто у нее была высокая температура, губы набухли — наверное, она плакала ночью. Как и вчера, опять поразился Соболев ее строгой («без сучка и задоринки») красоте, но уже не оробел, а испытал нечто похожее на гордость.
— Общий привет, — сказала Тоня и, не глядя на Соболева, спросила: — Ну как — преуспел в обольщении родителей?
Соболев чуть не выпустил сигарету из губ. Догадалась. Ну и ладно. Хорошо уж и то, что не упоминает о вчерашнем.
Потом сели завтракать.
— Какая вкуснятина! — искренне похвалил Соболев стряпню Анисьи Деевны.
— Ешь, ешь на здоровье, — радушно отозвалась старуха. — Люблю, когда хорошо едят… А ты чего киснешь? — вопрос этот относился к Тоне, которая ела вяло. — Ты не больна ли?
Соболеву показалось, что последние слова Анисьи Деевны некоторым образом задевали и его.
— С утра у меня плохой аппетит — не знаешь разве? — ответила Тоня и слегка покраснела.
Опасный момент был замят. И не кем-нибудь — Тоней. Ободрившийся Соболев допил чай и вышел на крыльцо покурить.
Установился ясный морозный день. Среди изб, разбросанных на взгорье, бегали и катались на санках ребятишки. Свернув из хвостов лихие кренделя, весело носились за санками задорные собачонки. Мохнатый иней на деревьях сверкал синим пламенем.
Соболев вернулся в избу. Старики уже сидели перед телевизором, смотрели «АБВГДейку». Тоня мыла посуду.
— На улице, — осторожно сказал Соболев, — сказка.
— В этом году озеро замерзло после того, как уже выпал снег, — сказала Тоня.
— Погуляем? — предложил Соболев.
— Погуляем, — согласилась она.
Он помог ей домыть посуду.
Тоня надела дубленку — грубоватую, местного производства, но очень ей к лицу. Улица была по-воскресному празднична. От избы к избе перебегали девушки, набросив на плечи пальто. Неторопливыми группами гуляли по селу парни. На все лады кричали портативные магнитофоны. На крыльце магазина озабоченно толпились мужики.
Тоня и Соболев вышли к Андом-озеру. Мальчишки на коньках и санках носились по нему, высекая ледяные искры. Вдали, точно колония пингвинов, сидели над лунками рыбаки.
Выпросив у кого-то из ребят финские сани, Соболев прикрутил к сапогу шип, усадил Тоню и помчал по озеру. Шип с хрустом вонзался в твердый, как хрусталь, лед. Обжигающий ветерок свистел в ушах. Отражаемые льдом облака пестрели в глазах, и от этого казалось, что сани давно уже оторвались ото льда и летят по воздуху. Что-то азартно кричала Тоня.
Соболев перестал отталкиваться. Сгибая то один полоз, то другой, он принялся выписывать завитушки.
Сани стали посреди озера. На одном его берегу вздымались кудрявые, посеребренные изморозью леса, на другом уютно пускало в синее небо прямые струйки дыма село.