Выпитая водка не опьянила, а только разморила ее; она пожималась отъ озноба и отъ лихорадочной ломоты во всемъ тѣлѣ. Неумѣстный смѣхъ то и дѣло по привычкѣ раздвигалъ ея запекшіяся губы, а на сердцѣ щемило не то отъ недомоганія, не то отъ слезъ мальчика, не те отъ однообразнаго, унылаго голоса земляка. Она вдругъ прервала его:
— Выпьемъ, что ли? — спросила она. Мальчикъ сердито вскинулъ на нее заплаканными глазами, Егоръ только махнулъ рукой и продолжалъ говорить. Мотька съежилась и затихла. Взглядъ ея остановился на мальчикѣ и вдругъ, незамѣтно для нея самой, лицо Мотьки приняло то выраженіе робкой ласковости и жалостливости, которое бывало у нея въ дѣтствѣ, когда она, украдкой, баюкала чужихъ тряпичныхъ куколъ.
— А какъ звать-то мальченку? — нерѣшительно спросила она.
Увлеченный собственнымъ разсказомъ, Егоръ понялъ не сразу.
— Митрофаномъ зовутъ. Итти, что ли, Митрошъ? Идемъ!
Егоръ съ мальчишкой стали уходить, а Мотька съ трудомъ поднялась, подошла къ мальчику и, стараясь приласкать еге, провела рукой по его волосамъ и опять грубо и рѣзко захохотала.
Время подходило къ веснѣ. Мотькѣ недужилось и отъ слабости у нея сильно болѣли и тряслись колѣни. Она зашла къ знакомой кухаркѣ, сѣла на плоскій сундукъ недалеко отъ плиты и, наслаждаясь тепломъ, которое разливалось по всему ея больному тѣлу, она разнѣжилась и притихла.
— Что, Матрена? Аль плохо? — спросила кухарка.
— Ништо! — быстро отозвалась Мотька, пытаясь принять бойкій и беззаботный видъ. — Что мнѣ дѣлается!
— Охъ, Матрена! — нараспѣвъ заговорила кухарка. — Смотрю я на тебя… И какъ ты умирать будешь?
Мотька вздрогнула.
— А зачѣмъ умирать? — съ дѣланнымъ смѣхомъ спросила она. — Жить будемъ…
— Два вѣка не проживешь, а тебѣ съ твоимъ здоровьемъ, да при жизни тлкой…
— Ишь, я здорова! — быстро отвѣтила Мотя, но сердце ея словно оборвалось и сжалось отъ страха.
— Ну, какое твое здоровье! — недовѣрчиво протянула кухарка. — А я къ тому, что пора бы тебѣ опомниться, за умъ взяться. Намедни у насъ тутъ въ четвертомъ номерѣ барыня умерла. Ужъ такъ-то страшно, такъ страшно, говорятъ, помирала!.. Господа… имъ что? Господамъ жизнь легкая; гдѣ имъ столько нагрѣшить, какъ нашему-то брату? А умирать, видно, тоже не легко! Охъ, гдѣ ужъ легко! Праведники, развѣ, какіе, ужъ такіе праведники…
Кухарку позвали изъ комнатъ; она заторопилась, вытерла руки о фартукъ и спустила на ходу засученные рукава.
Мотька не двинулась. Лицо у нея было жалкое, испуганное, глаза быстро бѣгали по сторонамъ.
— Умирать!.. — повторяла про себя Мотька. — Умирать…
И не мысль, а цѣлый рядъ отрывочныхъ ощущеній: недоумѣнія, страха, ужаса и невыносимой жалости къ себѣ всколыхнули ея душу. Умирать? Рано… Еслибы посчитать, ей бы больше тридцати лѣтъ не набралось. Зачѣмъ же умирать? Здѣсь, на землѣ, она освоилась, приспособилась ко всему. За всю свою жизнь короткую, правда, но тяжелую и бурную, чего не натерпѣлась она? Чѣмъ бы еще могла пригрозить ей судьба? Судъ людей, ихъ презрѣніе къ ней, всѣ обиды свои она побѣждала слишкомъ легко. Что могли люди сдѣлать съ нею? Отнимать у нея было нечего: у нея не было ничего. Но смерть!.. Смерть… Это нѣчто невѣдомое, таинственное, чудовищное и жестокое… Оно коснется не одного тѣла ея, оно коснется души; а Мотька боялась думать о свой душѣ. И развѣ была у Мотьки душа?
Она широко раскрыла свои сѣрые глаза, полные ужаса, и когда рѣзкій приступъ кашля словно разорвалъ что-то внутри ея груди, она съ небывалой нѣжностью и жалостью прислушалась къ собственной боли, радуясь тому что тѣло ея еще способно чувствовать и страдать… Только бы жить! Только бы дольше, какъ можно дольше таить въ хиломъ тѣлѣ эту душу, которой смерти не суждено; эту Божью душу, которую омрачила и осквернила она. И развѣ она могла не осквернить? Она, сроду зрящая, безпутная Мотька!
Не было у Мотьки мыслей не было вопросовъ, сомнѣній; было одно угнетающее сознаніе своей скверны, своего ничтожества и вины передъ кѣмъ-то; былъ страхъ и желаніе бѣжать, укрыться… Она встала на свои ослабѣвшія ноги и стремительно бросилась сперва на лѣстницу, потомъ на улицу черезъ калитку воротъ.
Дворникъ съ лопатой въ рукахъ стоялъ на тротуарѣ и бесѣдовалъ съ Егоромъ.
— Все бы такъ, — говорилъ Егоръ, — да вотъ съ мальчёнкомъ не знаю, какъ быть.
Онъ увидалъ Мотю, узналъ ее и разсѣянно дотронулся пальцами до ея протянутой къ нему холодной руки.
Мотька закуталась въ большой дырявый платокъ и не зная еще, куда дѣвать себя, остановилась на тротуарѣ рядомъ съ Егоромъ.
— Чай то пилъ? — спросила она его.