— Ну! намъ-то? — съ робкой надеждой возражалъ мальчикь.
— И очень просто! — храбро увѣряла Мотька. — Дай только вотъ побольше деньжонокъ набрать. По чугункѣ поѣдемъ, гостинцевъ и всего, всего увеземъ. Вотъ Егоръ-то пуститъ ли?
— Этотъ пуститъ! — оживленно подхватывалъ мальчикъ.
— А пустить, такъ и разговору никакого быть не можетъ. Одному тебѣ теперь нельзя ишь, ты плохенькій какой, да хворенькій, муха тебя крыломъ перешибетъ! Я тебя доставлю, эта будь спокоенъ. По чугункѣ мы даромъ проѣдемъ — это мнѣ все хорошо извѣстно…
— Съ чугунки-то далеко! Вдругъ не дойду? — сомнѣвался мальчикъ.
— На рукахъ понесу, — сейчасъ же находила выходъ Мотя, — гдѣ на рукахъ, а гдѣ самъ. А то, гляди, подвезетъ кто-нибудь.
Митроша жадно слушалъ и глаза его сіяли.
— Когда же, тетенька? — съ радостнымъ замираніемъ сердца спрашивалъ онъ.
— А вотъ, подожди… Скоро теперь… скоро!
Мальчикъ умолкалъ. Усталымъ, безсильнымъ движеніемъ откидывалъ онъ на подушку свою голову; глаза мечтательно глядѣли въ небо, но взглядъ ихъ быстро тускнѣлъ, вѣки опускались… Мотька начинала собираться домой.
— Тетенька! — не открывая глазъ, подзывалъ ее Митроша,
— Ну, что, что? Спи теперь, мнѣ пора.
— Тетенька! — шепталъ мальчикъ. — Смотри… смотри не запей!
Въ другіе раза обсуждались гостинцы.
— Еще Катькѣ калачъ, — говорилъ Митроша.
— А сайку хотѣлъ? — быстро возражала Мотя.
— Аль сайку? — соображалъ мальчикъ — Сайка съ изюмомъ.
И онъ мечтательно водилъ по сторонамъ своими большими, задумчивыми глазахи.
— Ахъ, скорѣй бы, скорѣй! — съ внезапнымъ порывомъ восклицалъ онъ и судоржно сжималъ одну въ другой свои тоненькія, исхудавшія ручки.
Иногда Мотя засиживалась и Егоръ возвращался при ней. Она непривычно съеживалась и робѣла.
— Не поправляешься? — неизмѣнно спрашиваль Егоръ мальчика.
— Получше мнѣ,- отвѣчалъ Митроша.
— Получше, а все не встаешь?
— Скоро встану.
— Матрена-то тутъ чего? — справлялся Егоръ, кидая на землячку быстрый, не особенно дружелюбный взглядъ.
— Уйду я сейчасъ… уйду! — торопливо говорила Мотя.
Блѣдное личико Митроши вспыхивало нѣжнымъ румянцемъ.
— Ко мнѣ она. Чего гонишь? — возбужденно вступался онъ за своего друга.
— Да не гоню. Пусть ее, пусть! — съ презрительнымъ снисхожденіемъ отзывался Егоръ. — Въ теплѣ посидитъ, погрѣется.
Мотька сконфуженно пятилась къ двери и уходила.
Изо дня въ день становился Митроша все худѣй и слабѣй. Егоръ уходилъ на работу съ ранняго утра, а мальчикъ оставался одинъ. Онъ лежалъ на своей постелькѣ, думалъ о чемъ-то и глядѣлъ въ окно на клочекъ далекаго неба. Иногда это весеннее небо было свѣтло, лазурно, иногда оно темнѣло, играло дымчатыми переливами облаковъ. Митроша долго смотрѣлъ на него, потомъ закрывалъ глаза и тогда тѣ же облака, проплывая, принимали для него знакомые, желанные образы, уносили съ собою, шептали ему непонятныя, но чарующія рѣчи. Онъ уже не тосковалъ; онъ жилъ лихорадочно и смутно, изрѣдка и не вполнѣ возвращаясь къ дѣиствительности, которая перемѣшивалась для него съ мечтами, пополнялась фантастическими образами и явленіями. Иногда странность того или другого видѣнія поражала и его.
— Развѣ мертвые ходятъ? — спрашивалъ онъ, обращаясь къ Мотѣ.
Мотька пугалась и пятилась отъ него, махая руками.
— Да ходятъ. Я знаю, я видалъ, — спокойно подтверждалъ мальчикъ, не понимая ея испуга.
— Катьки нѣтъ. Катька умерла, — сказалъ онъ ей въ другой разъ.
— Кто говорилъ? Отъ кого слышалъ-то? — встрепенулась Мотя.
Митроша поглядѣлъ на нее длиннымъ, недоумѣвающимъ взглядомъ и отвернулся.
Приношенія Мотьки уже не радовали его.
— Спрячь, — говорилъ онъ ей холодно и равнодушно. — Сунь мнѣ подъ подушку… Подальше.
Она совала. И говорила ему, и вѣрила сама, что еще немного, нѣсколько дней, и оба они, она и Митроша, поѣдутъ въ Любановку и она донесетъ его, дотащить на своихъ рукахъ.
— Весна теперь, тепло… Травка зеленая… Оживешь ты у меня, поправишься, тоску твою, хворь всякую какъ рукой сниметъ.
— Скорѣй, скорѣй… шепталъ Митроша, и изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ покатились слезы.
— Будешь у меня молодцомъ, красавчикомъ, отцу помощникомъ, Катюшкѣ своей кормильцемъ, поильцемъ, — съ упоеніемъ, нараспѣвъ говорила Мотя.
— Тетенька! — громко вскрикивалъ мальчикъ, какъ бы пробуждаясь. — родная моя! Скорѣй, скорѣй!
Онъ повернулъ къ ней глаза, полные тоски и муки.