— Бога бы побоялась, людей постыдилась бы, — говорила опять знакомая Мотѣ кухарка, управляясь около своей плиты. — Глупость это одна, баловство твое! Руки у тебя золотыя, какъ работать захочешь. Думала я, дѣвка вовсе за умъ взялась, такъ вотъ на жъ тебѣ!.. Глупость-то какая! И съ чего тебя прорвало опять? Ну, съ чего прорвало?
Мотька сидѣла на сундучкѣ около столика. Она не была пьяна, но видно было по ней, что она пила и пила много. Губы ея дрожали и плечи поводило отъ лихорадочнаго озноба.
— Анисьюшка! — умоляющимъ голосомъ сказала она, — ты бы мнѣ стаканчикъ…
— Да ты въ умѣ? — возмутилась кухарка. — Подносить я ей стану! Мало ты себѣ еще глаза налила? — она гнѣвно двинула одной кастрюлей о другую.
Мотька испугалась, съёжилась и притихла.
— А что же Егоръ теперь? — успокоившись, заговорила Анисья. — Уѣхалъ онъ, или тутъ еще?
Мотя не отвѣчала.
— Егоръ-то, уѣхалъ, что ли? — повторила свой вопросъ кухарка.
Мотька, казалось, не слыхала; она сидѣла вытянувъ шею и тупо, безсмысленно глядѣла передъ собой.
— Завтра поѣдемъ, завтра… — шептала она, — на рукахъ донесу. Хворенькій, маленькій…
Кухарка испуганно обернулась.
— Мотька! — крикнула она. — Матрена, ты чего же это наяву-то бредишь?
Мотя вздрогнула.
— Нѣтъ, ты отсюда уходи-ка, уходи… — разсердилась Анисья. — Еще неравно барыня въ кухню выйдетъ. Срамница ты! Пьяница!
— Анисьюшка! — прежнимъ умоляющимъ голосомъ позвала Мотя. — Анисьюшка!
— Нечего тутъ! нечего! иди!
Мотя встала и быстро схватилась руками за столъ.
— Развѣ я отъ себя! — тихо сказала она. — Господи!
— Отъ кого же? — съ легкой ироніей бросила ей кухарка.
— Всякому человѣку… всякому… предѣлъ…
— Это пьянствовать-то? Это безобразить-то? — заволновалась опять Анисья. — Нашла тоже сказать что: предѣлъ! Мужицкое это ваше, глупое понятіе. Какъ есть мы люди, такъ все отъ насъ, отъ людей…
— Люди! — съ внезапнымъ порывомъ подхватила Мотя, — отъ людей?
Она выпрямилась, глаза ея блеснули злобой.
Но она быстро успокоилась. Ни злобы, ни гнѣва не стало и вся фигура ея, лицо, приняли прежнее выраженіе покорной, безропотной тоски.
— Всякому человѣку… предѣлъ. А что пью, такъ вѣдь отчего пью? — терпѣть надо.
Она опустилась на прежнее мѣсто, и глаза ея опять тупо и безсмысленно уставились передъ собой. Анисья невнятно ворчала, управляясь съ своими кастрюлями.
— Митрошъ! — минуту спустя, ласково позвала Мотя, — видишь, цвѣтиковъ то что! Цвѣтиковъ… Соколикъ ты мой!
Анисьѣ вдругъ стало жутко; холодные мурашки пробѣжали по ея тѣлу и по головѣ. Молча повернулась она къ Мотѣ: та безсмысленно глядѣла передъ собой, тихо смѣялась, а по впалымъ щекамъ ея текли крупныя слезы.
— Андрей! Андрей! — крикнула кухарка въ окно проходившему дворнику. — Поди-ка сюда! Да скорѣй!
И съ испугу она сама бросилась бѣжать по лѣстницѣ къ нему навстрѣчу.
Черезъ недѣлю Мотька умерла въ больницѣ.