— Ну я и не спорил, — примирительным тоном схоласта, проигравшего в диспуте, ответил Зодиак Мозговорот, — женственность это верно! Например, я не испытывал от Библии таких шипучих эрекций, как от книг Шарлотты Бронте.
Подошла Амели и друзья, захмелев от ее нежных взоров без вина, решили все-таки винца для храбрости дерябнуть. Далее происходил долгий и оживленный диалог о качествах вин, произошедших из разных уголоков милой сексуальной Франции, тех, кто подобными мелочами изволит интересоваться, мы отсылаем на кулинарные странички всяких там глянцевых журнальчиков, читайте, как говорится, на здоровье. Нас же в этом ключе истории страшной мести интересует другая фактура.
— Согласен с тобой по существу на девяносто девять процентов, — заявил Зодиак Мозговорот, выразив перед тем полнейший вотум доверия шеф-повару относительно закуси под винишко, — у Джонни-Грустняка остались еще два живых местью не придавленных вражины, и наша с тобой творческая задача месть эту эстетизировать до высот ужаса неимоверного.
— Так выпьем же за наше с тобой согласие, — провозгласив тост, Билл поднял бокал и созерцая сквозь его искристое тело Парижское солнце добавил. — А потом решим, какой сценарий у нас будет сейчас с ентой вот осатаневшей от течки Амели.
Ибо, необходимо признать, изящной французской попке светили изысканные удовольствия, да будет так!
ЗАЕЗД № 20 КИНЖАЛ СТРАШНОЙ МЕСТИ
Сортирный Генрих держал, как говорится, очи долу более полувека.
Близкий, если не сказать больше, дружище фюрера, он уже многие годы жил воспоминанием об инитимно-нежнейших встречах с Адольфиком в общественном туалете славного города Вена.
Когда позднее харизма Гитлера возвела того на вершины неимоверного величия германской расы, любовная связь с Генрихом Сортирным, естественно, стала страшнейшим государственным секретом Третьего Рейха.
После того как Союзники вздрючили фюрера и всю его империю, Генрих воспользовался всемирной неразберихой и свалил в Брэдфорд, пакистаноподобный городишко среди пустошей северного Йоркшира.
Генрих Сортирный стал зваться Генри Пастилкин и открыл забегаловку восточного толка со скромным названием «Дерьмострой». Стал жить-поживать, добро наживать, благо его тошниловка завоевала неимоверную популярность у всех бухарей ближайшего околотка и отдаленных местностей в придачу. До и после полуночи пьянные рожи валялись на и под столами вонючего, но тем не менее миленького заведения.
Где-то в одиннадцать тридцать, когда синяки, выброшенные за борт более приличными бухаловками, и лишенные желания и возможности отправиться спать домой, тащились к Генри Пастилкину, чтобы скоротать ночь исполненную пьяным угаром и поздним похмельным раскаянием, начинала кипеть грязная ночная жизнь Генриха…
Здесь то и торчал Джонни-Грустняк со своим несчастным неудавшимся родственником Бобби Соккетом, до фестиваля мотонацистов-сатанистов в Уитби оставалось два дня.
— Подкинь-ка нам едишки, чтоб аж в Аду жарко стало, — распорядительно рявкнул Джонни Пастилкину, который самолично притопал обслужить гостей, производивших впечатление сверважных и сверхгрозных персон, — короче, по двойной большой королевской суперпорции суперостреньких карри-курочек, и главное — двойной-двойнейший супер-карри, и чтобы не подяжить, понял, да? — Джонни даже руками своими огромными разводил в стороны, чтобы подчеркнуть грандиозные масштабы своего заказища.
— Уважаемый, — льстиво и вкрадчиво попытался возразить Генри Пастилкин, — вы назвали самое острейшее, не побоюсь сказать больше, наиострейшее блюдо во всей что ни на есть восточной кухне. Джонни явственно услышал немецкий акцент в речи Генри, который выглядел вроде бы типичным пакистанской чуркой чурбанистой.