- Не встревай в разговор, - ничуть не растерялась та, - и руки не распускай, урод. А я, Шалава, про тебя и Его всем расскажу. Чтобы и его жена узнала, и твой Прынц ненаглядный... только нет его у тебя, как мне кажется. Лгунья...
- Я ее парень, дура. Глаза разуй. Посмеешь слухи про Ирис распускать, я тебя сам на чистую воду выведу. Про "Красный лак" расскажу, про год в "Пилигриме", хочешь?
- Вот же урод!
Катарина аж взвизгнула, но отступила, оглядывая нас с ног до головы, а потом сделала еще несколько шагов спиной вперед. Но не ушла совсем. Достала испаритель, щелкнула кнопкой и затянулась. Внезапно в этом ее движение скользнула беззащитность и обида.
- Пошли.
Юрген приобнял меня за плечо и мы оба двинулись в сторону остановки. Не могла я давать отпор таким хабалкам, всегда терялась, когда начинали хамить или напирали. Побег - лучшее средство. Сейчас мне помог Юрген, но легче не стало.
Зачем? Чего он ждет, - благодарности? Нужно пошутить, или улыбнуться ему и сказать что-то неважное... Отчего-то взять и начать лгать и притворяться при нем, не смогла. В последний час фальшь отказывалась мне служить. Даже сила воли, которая мне была нужна совсем недавно - встать и подойти к центру комнаты, ближе к людям, не сработала, как не пришла в голову ни одна удачная фраза, чтобы отшить Катарину. Душевные силы иссякли, слабости взяли вверх и лица не удержала тоже. Почему сегодня? Сейчас? Юрген виноват?
Мне захотелось поскорее избавиться от его присутствия. Рвануть бегом в свое маленькое убежище - в вагон и спрятаться среди незнакомцев. Но плеча не отпускал, жал некрепко. К счастью, молчал. Спросил только на самой остановке:
- Тебе какой?
- Любой.
И мы зашли вдвоем в первый же подошедший монорельс, чтобы Катарина окончательно во всем убедилась. Мы - вместе. Юрген проехал остановку и вышел, не попрощавшись и ничего больше не сказав. И я не поблагодарила.
Старик
У меня друзей не было. В пограничники попала на самой нижней пленке служебного возраста - в пятнадцать, младше не бывает. Из сверстников был один только мальчик, определенный в другой район, но с ним не сдружились. У него была кампания приятелей из одноклассников, дворовые, а я сбоку припеку, даром что тоже пограничница. Ну и что? А со старшими только одно общение - наставничество да советы.
Со школы тоже нескладно вышло. С начальных классов оказалась в списке тех детей, над которыми смеялись. Из-за мамы. Обзывали ее старухой, меня последышем. А из-за дедушки, когда постарше стала, и из-за подростковой худобы, - старческим костылем. В училище девочки были другими, интересы разными, и там не получилось найти подругу.
Нет друзей, и нет. Мало волновало раньше, а теперь и подавно без разницы.
Когда толкнулся импульс, и я потянулась к блокноту, вспыхнула мысль: "только бы не сбой". И побежала ко входу...
Ближайший - это внутри квартала, во дворе, на первом этаже жилого дома старая парикмахерская. Помещение однушки, переделанное в салон на два кресла, - но прогоревшее и так никому больше не сданное. Объявление "аренда" выцвело за три года. Дернула на себя пластиковую ручку двери, шагнула за порог...
Дома пожилых всегда узнавались с первого взгляда - по вещам. Они тоже старые, - чиненые, латаные, ненужные, но не выброшенные, и каждый на своем привычном месте. Новизна и перемены оставили этих людей давно, и уступили место ностальгии и постоянству. Они держали стариков на земле, их дом становился их миром, где все не меняется с бешеной скоростью, как у прочих снаружи, и где каждый предмет наполнен своей историей.
Вот почему в прихожей стоял стул у которого одна ножка была уродливо соединена в разломе здоровой железкой и болтами не по размеру. Новый купить не проще? И эстетичней, и эргономичнее, удобнее, свежее. А старый выбросить. Но нет, - это значит, что и часть самого старика будет снесена на помойку. Осколок его мира, в котором он жил когда-то, и которого уже не вернуть. Осколок его воспоминаний, которые накопила вещь за годы - как он стоял в кабинете, как скрипел от веса, сколько на спинке висело вещей в разные сезоны, как на него забирался сын, и как с него упал в три годика... жизнь не выкидывают. Историю не меняют на бездушный кусок пластика из мебельного, будь он трижды лучше этой колченогой деревяшки с железной нашлепкой.
- Это не он.
Я сказала тихо и уверенно. Старик услышал. Его с порога было видно в дверном проеме кухни - сидел на табуретке, сгорбившись, уронив письмо с казенным конвертом на пол и давился слезами.
У меня сжалось сердце. Беспомощные слезы, пусть и престарелого, но мужчины, я всегда тяжело воспринимала. К счастью, я здесь для того, чтобы удержать его от последней мысли и уверенности, что сын его предал.
- Это не Влад, это его молодая невеста постаралась, у нее дядя в чиновниках от медицины, он помог. А ваш сын ничего не знал.
Я прошла на кухню, открыла шкафчик над холодильником, достала рюмку, аптечку, накапала лекарства на донышко и добавила воды на глоток. Поднесла деду.
Хороший он был. Добрый. Все морщины в его лице сложились так, что говорили об этом - улыбчивый, веселый. По возрасту под восемьдесят, маленький, сухой и загорелый - много времени проводил на воздухе летом, так что до октября загар еще сохранился. Все руки в "гречке", а щеки в родимых пятнышках. Волосы темно-седые, венчиком, усы, как у моржа, и глаза, как у мыши - черные, блестящие, маленькие.
- Выпейте, Владислав.
Он бы умер. Я это знала, как знала здесь и сейчас все остальное. Поверил бы, не выдержал этого, и упал на пол кухни, не в силах ни дотянуться до таблеток, ни до анимофона, чтобы скорую вызвать. И сын его, что уже в пути, не успел бы.