Первое соприкосновение с темой смерти происходит в главе «Мотылек», открывающей книгу и давшей ей название. Это одно из самых ранних воспоминаний лирического героя, ведущего повествование. Память возвращается в безоблачные годы самого начала жизни. В сад, который казался огромным как мир и заключал в себе для ребенка его Вселенную. К детской игре, когда обыкновенные сосновые шишки — «большие, коричневые, блестящие, будто их кто-то почистил пастой», — так легко одушевляются и могут превратиться в коров. А другие, «маленькие, мягкие, влажные от смолы, со слипшимися зелеными лепестками, розовыми по краям», — это овечки. А стоит только захотеть, и коровы тут же превратятся в лошадей, а овечки станут жеребятами. И все это будет совсем взаправду.
Это свойство — творить чудеса, по-своему пересоздавать мир и убежденно верить в свое всемогущество — присуще всем детям, и об этом очень точно писал Юлиан Тувим. Он сказал, что рано или поздно это свойство утрачивается. Но некоторым удается сохранить его, и такие люди становятся поэтами.
Глава «Мотылек» написана, как стихотворение. Точнее, как лирическая притча.
Несложная на первый взгляд тема обретает поэтическую глубину. В притче появляются подспудные, еще непостижимые для героя смыслы, и короткий эпизод оказывается развернутым символическим образом, вмещающим в себя главное содержание книги.
Среди шишек-жеребят, среди капель росы мальчик видит сухой листик, которого только что не было. Листик движется. Он вползает на детскую ладонь. Раскрывается, блеснув на миг «черно-коричневыми крапинками на пушистом бархате». Листик оказывается мотыльком. Он «не прилетел, а пешком вышел из травы. Может быть, он болен?»
Мальчик заговаривает с ним как с приятелем. «Здравствуй… Где ты живешь?.. Покажи, какие у тебя крылышки…» Детский глаз изменяет масштабы. Все видно крупно, ясно. У мотылька волосатые ножки. За детскую руку он хватается словно бы маленькими коготками. Мальчик хочет помочь ему раскрыть крылья, но вот они уже не те, что были: бархат местами вытерт. Это, наверно, плохо.
Начинается дождь. Надо помочь мотыльку спрятаться, не промокнуть. Мальчик находит ямку-домик и принимается заталкивать мотылька туда. Нет, это не насилие. Ведь мальчик очень осторожен. И он очень искренне хочет, чтобы все было «как лучше». Но, «коснувшись этой беззащитной хрупкости, он почувствовал дрожь, похожую на отвращение. Мотылек отчаянно хватался ножками за его руку, нужно было немного дернуть, чтобы его оторвать». Но ведь нельзя же, чтобы мотылек промок. А отверстие слишком маленькое. «Голова мотылька входила в него без труда, но крылышки не пролезали. Теперь, уже сложенные, они качались из стороны в сторону, а ножки беспомощно перебирали воздух».
Мальчик осторожен. Он раскапывает отверстие палочкой. «Еще немного, и все будет хорошо. Сейчас, сейчас, мотылек. Крылышки у него немного помялись, но он уже почти весь влезал внутрь. Он, видимо, понял, в чем дело, и перестал перебирать ножками. Одна из них слегка вздрагивала, но вообще он проявлял большое терпение».
Так хочется, чтобы мотылек не промок, чтобы ему не было никакого вреда, чтобы все было хорошо. Однако ощущение неясной угрозы все нарастает. Происходит что-то непоправимое. Мальчик не умеет понять, что именно; он уговаривает себя, что все идет хорошо, но сознание случившейся беды не исчезает. Когда он палочкой подталкивал мотылька в нору-домик, «словно ток прошел у него по руке, он уткнулся во что-то мягкое. Он отбросил палку, конец которой был выпачкан чем-то белым. У него наверно насморк, объяснил он себе. Но краешек крыла все еще высовывался из норки. Мальчик прикрыл мотылька плоским камнем. «Теперь на него не будет капать. Когда дождь пройдет, я его открою».
Однако он уже знает, что не пойдет, не сможет себя заставить вернуться к «домику» мотылька.
Он слишком ясно чувствует, чем обернулось его доброе желание помочь другому созданию, защитить его от опасности. Это первая в его только что начавшейся жизни гибель живого существа, и он сам — вопреки собственной воле — оказался причиной этой гибели. Он искренне не хотел этого.
Короткую главку пришлось рассказать подробно, потому что она концентрирует в себе нравственное содержание всей книги. Так, Лев Николаевич Толстой начинал «Хаджи-Мурата» с рассказа о том, как он проходил летним лугом и увидел цветущий репей, который зовут «татарином». Попытался сорвать, и зря. Цветок не дался и — сорванный — был уже нехорош. Он погублен без толку. А потом попался другой куст того же «татарина». Тот был переехан колесом, но после поднялся и хоть стоял боком, но все же стоял. «Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его».