— Простите, на Казимеж в эту сторону?
Старуха неуверенно смотрит в указанном направлении и кивает головой.
— А далеко еще?
— О, далеко, — отвечает она задумчиво.
— Как далеко?
— Далеко, — бормочет она и трусцой подбегает к козе, которая остановилась, чтобы пощипать траву. Бормоча непонятные слова, старуха хлестнула ее веткой.
С противоположной стороны подходит худой еврей в халате. На спине у него тяжелый мешок. Тыльной стороной руки он вытирает потный лоб. Струйки грязного пота стекают по щекам и исчезают в густой рыжеватой бороде.
— Ребята, купите яблоки!
— У нас нет денег, — говорит Томаш с сожалением.
— Сколько километров до Казимежа? — спрашивает Михал.
Еврей в задумчивости крутит пальцами пейсы.
— Больше чем десять, но меньше чем пятнадцать.
Михал смотрит на небо, уже наполовину затянутое тучами.
— Спасибо.
— Купите яблоки. Хорошие яблоки, сладенькие.
Он ждет минуту, потом неохотно уходит, волоча по земле запыленные ботинки. Через несколько шагов старик останавливается и делает ребятам таинственный знак пальцем. Громко кряхтя, он опускает мешок с плеча, развязывает его.
— Но у нас нет денег, — повторяет Томаш.
— Неважно. Возьмите себе две яблочки.
Скользкая от дождя грабовая аллея. Над садом после грозы в золотых лучах вечера поднимается пар. Мокрые, молчаливые, приближаются они к дому. Им безразлично, как их встретят. То, что они проголодались, устали, кажется им достаточной защитой. Сквозь открытые двери веранды уже слышны женские голоса. В окне мелькнула седая голова. Какой-то вскрик, затем шорох приглушенных быстрых слов и тишина.
Они стоят на пороге. Эва собирает со стола посуду.
На шезлонге Кази с Моникой рассматривают какой-то иллюстрированный журнал. Тетка стоит у буфета, ставит в вазу букет полевых цветов. Никто не обращает на них внимания. Они находятся как бы вне этого теплого, сытого и такого близкого им мира.
Михал понимает, что сейчас он должен как-то сыграть, ответить на этот явный сговор каким-нибудь эффектным коленцем, но не может ничего придумать. Он побежден и полон удивления.
Внезапно тетка обращается к ним совершенно спокойным тоном, в котором слышен упрек, не выходящий за пределы ежедневных замечаний.
— Вы опоздали к ужину, — говорит она. — Самое большее, что вы можете получить, — это немного разогретой каши.
Девочки смотрят на них, как будто только что заметили. Они разыгрывают полное безразличие. Но Моника не выдерживает. Ее лицо меняется, возле носа собираются смешные морщинки. Она прыскает от хохота.
— Ну, как там было?! — вскрикивает она. — Открыли Америку?
Теперь смеются все. Становится необыкновенно приятно.
— Здорово, — говорит Михал. — Мы открыли место стоянки доисторического человека. Томаш, покажи топорик.
Томаш лезет в один карман, в другой, разводит руками.
— Потерял, — бормочет он, пристыженный.
ЫРРАИМПХ
— Гаси!
Щелкнуло, и темнота сомкнулась со всех сторон, поглотив металлический колпачок ночника. На скошенном потолке мансарды появился бледный, расширяющийся книзу прямоугольник света, отбрасываемый окном дома на другом конце сада. Еще какое-то время дрожали пружины кровати.
Шаркающие шаги пересекли площадку второго этажа, и теперь скрипнула первая ступенька следующего марша.
— Это Вера, — шепнул Михал.
Но они продолжали лежать, не зажигая света, прислушиваясь к неуклюжим движениям тяжелого, уставшего тела. Глубокий вздох и зевок в конце. Потом низкий голос запел неясно и протяжно:
— И с зарею молодою славь, о сердце, Марию…В этом бормотании, сопровождающем стоны рассохшейся лестницы, была какая-то нотка упрямства, какой-то оттенок сердитой, приглушенной усталостью пародии. Эта тяжесть недюжинной мужицкой силы, полной пренебрежения ко всему, что силой не является, не торопясь поднималась на ночной отдых. Последняя ступенька, шлепок туфли на площадке и новый продолжительный зевок. Потом, до того как щелкнула задвижка на чердачной двери, неожиданно раздался писклявый дискант:
— Может, кто даст щедрее, чтобы любить горячее…Они молча переждали глухие шаги по бетонному полу и треск захлопывающейся двери, ведущей в комнату для прислуги.
— Ну, теперь все утихомирились, — сказал Михал.
Томаш отбросил впотьмах одеяло и сел на топчане.
— Твой отец сюда не придет? — спросил он.
— Нет. Он заперся в кабинете. Пишет.
— Курильница у тебя?
— Конечно.
— Ну, начнем?
Михал зажег лампочку. Ее затененный свет едва достигал углов, а нижняя часть скошенного потолка тонула в мраке; несмотря на это, они щурили глаза, сидя на постелях в измятых костюмах. Томаш взял со стула, стоящего рядом с топчаном, очки. Он надевал их неловкими толстыми пальцами. Его круглое лицо с мясистым носом приобрело выражение смешной серьезности.