— Поздно, Михал. Сегодня, наверно, не успеем.
Он глотает слюну, борется некоторое время с избытком воздуха в горле. Наконец говорит тихим, полным неестественного спокойствия голосом:
— Знаешь, Тереза, если бы ты хотела, я мог бы сегодня остаться. Я сказал дома, что иду на именины и могу задержаться до утра.
Грудь девушки колышется под свитером, но она не опускает взгляда, улыбается смело и нежно.
— Нет, Михал. Нет. В другой раз. Не сердись на меня.
Она обхватывает руками его шею. И теперь существуют только ее влажные губы, ровные зубы и густые волосы под его пальцами. Потом они стоят друг возле друга. Полная тишина. Фортепьяно замолкло. Руки Михала покоятся на плечах девушки.
— Закурим еще, — говорит наконец Тереза, осторожно выскальзывая из его рук, — по толстой, на прощанье.
Михал скручивает цигарку и протягивает Терезе. Тереза вставляет ее в серебряный мундштук. Они садятся в углу по обе стороны лампы, курят в молчании. Перед глазами Михала возникает металлический будильник, тикающий на ночном столике матери. Ему как-то не по себе. Он хотел бы, чтобы эта минута длилась на зыбком рубеже радости и печали, а вместе с тем хотел бы, чтобы его вообще здесь не было и он не знал бы этого мучающего сердце волнения.
Темный коридор полон влажного холода. Их одновременно охватывает дрожь. На каменные ступеньки бельэтажа выползает снизу слабый дрожащий отсвет. Кто-то идет из подвала — слышно усталое шарканье. На повороте перед дверями появляется свеча. Одна из «сов» несет ведро картошки. Пламя освещает незашнурованные мужские ботинки, спущенные носки, бахрому завязанной на груди шали. Они прижимаются к стене, чтобы пропустить ее. Женщина ставит ведро и светит им — они ощущают на себе ее пристальный взгляд.
— Когда-нибудь я все тебе объясню, — шепчет Тереза и всовывает ему под мышку тетрадь, которую он забыл.
* * *Внезапно злобно вернулась зима. Серо на улицах, гуляют сквозняки. Мокрый порывистый ветер хлещет в глаза дождем и снегом. Из-под шин маленькой телеги летит жидкая кашица. Михал трясется, съежившись на козлах рядом с пьяным Куликом. Они везут ящики с содовой водой — удивительно неудобный груз. Возчик щелкает кнутом, ругает лошадь:
— Пошел! Пошел, гнедой! А то продам цыганам!
Быстрой рысью они вылетают на перекресток, Михал вырывает вожжи из рук Кулика, в последнюю минуту останавливая лошадь. Хомут налезает гнедому на уши. Жандарм с металлическим полумесяцем на груди пропускает колонну военных автомашин. Прохожие бредут через мостовую, как через горный поток. На посиневших лицах выражение решимости; калоши, поднятые воротники, опрокидываемые ветром зонты. Вода стекает с полей потемневших шляп.
Михал смотрит на хлопающие брезентом грузовики. На первом плане проплывают солдаты, как печальные видения, лишенные смысла.
Но вот Михал выпрямляется, как по сигналу тревоги. По телу проходит горячая волна. Возможно ли это? Эта неуверенная походка, этот наклон головы… Теперь он не видит ничего, кроме маленькой серой фигурки, шатко бредущей по тротуару. Лицо прикрыто, левая рука придерживает воротник под подбородком. Но осанка, характерная сутулость, осторожные, словно скользящие, движения Михалу известны.
Человек подходит к краю тротуара. Под обтрепанной штаниной те же растрескавшиеся красные шевровые полуботинки. Он наклоняет голову, и из-под шляпы показывается треугольник выгоревших желтых волос.
— Эй, но! — Кулик хлопает кнутом, телега неожиданно делает рывок.
Михал, наклонившись вбок, почти лежит на сиденье. Он должен убедиться. И вдруг лицо прохожего тоже поворачивается на какое-то мгновение — длинноносое, бледное лицо с прищуренными, слегка косящими глазами и белыми ресницами.
Михал не знает, встретились ли их взгляды или только скользнули, но он чувствует в груди холодную дрожь страха.
* * *— Он уже ждет. Сейчас я вас проведу, — говорит тихо Марта и показывает глазами на двух с иголочки одетых торговцев за столиком возле окна. После вчерашнего ненастья прояснилось. Высоко над крышами города ползут влажные облака, зал чайной то погружается в сумрак, то освещается холодным светом.
Михал терпеливо пьет свой «Нико». Наконец торговцы выходят, и Марта уводит его за ситцевую занавеску, к боковой двери, ведущей на лестницу.
— Второй этаж, налево. Постучите сильно четыре раза.
Чувствуется, что Старик здесь свой человек. Из темной прихожей он вводит его в небольшую комнату, обставленную плетеной мебелью, наполненную фигурками и статуэтками. На диване шелковые подушки, расшитые клоунами и бабочками, между окнами черный коврик с тигром. Искусственные цветы в вазах, фарфоровые собачки и коломбины — все это наивное старосветское уродство почти волнует, как детское представление о красоте. В этом гнездышке старой девы солидность Старика вызывает добродушную иронию. Но в его небольших глазах, внимательно смотрящих через съехавшее набок на вдавленной переносице пенсне, сейчас видна только сосредоточенность, большое, напряженно изучающее внимание.