Когда я, пройдя по этому матрасу, выхожу на берег ручья в конце туннеля, то вижу, что по расколотому буку уже нельзя перебраться на тот берег. Половина дерева одиноко стоит на этом берегу, а вторая, та, что была перекинута через ручей и в течение многих лет служила мостиком для жителей деревни, исчезла. Теперь здесь обычный ровный мостик из поперечных досок, который можно перейти, не утратив равновесия. Я вспоминаю, как Артур осторожно передвигался по бревну, расставив руки, и его слова о том, как хорошо провести детство в таком месте.
Во время моей беременности Артур часто бывал у меня – не реже чем каждые выходные, а иногда приезжал и среди недели. Я думаю, он делал это не только с целью убедиться, что со мной все в порядке, но и потому, что ему нравилось сбегать от городской суеты хотя бы на пару дней.
Виви, судя по всему, тоже очень волновалась из-за ребенка, и хотя она по-прежнему не приезжала в Балбарроу-корт – по ее словам, пребывание здесь причинило бы ей слишком сильную боль, – она через день звонила мне.
Моя беременность заполняла пустоту, которая образовалась в наших жизнях после смерти Мод. Она вдохнула новый смысл в наше существование и, к счастью, несколько утихомирила бурю, бушевавшую в душе Виви. Она все же пришла на похороны мамы, но я видела, какие сердитые взгляды она постоянно бросает на Клайва. Сам Клайв этого не заметил. Он вообще не замечал ничего и никого и даже не пытался сдержать слезы. Казалось, без Мод все его существо съежилось и усохло: от него осталась только стариковская, бессмысленная оболочка без какого-либо наполнения. Мне даже не удалось поговорить с ним. Сразу после службы он поковылял на автобусную остановку и принялся дожидаться автобуса на Белфорд, чтобы вернуться в свой новый дом на Пол-стрит. Виви же погнала свою машину обратно в Лондон, явно не желая иметь ничего общего ни с Клайвом, ни с домом. Если бы Мод была жива, она наверняка заставила бы Клайва пойти на небольшие поминки, организованные мной и Артуром в Балбарроу-корте. К нам заявились все без исключения деревенские, а также немало жителей других близлежащих деревень – кажется, они инстинктивно понимали, что для них это будет последняя возможность побывать в доме. Люди с мрачным видом говорили о крутых ступеньках, о том, что если в доме есть такая лестница, надо быть осторожнее, – и старательно делали вид, что не замечают отсутствия мужа и младшей дочери покойной.
Мысли Виви полностью переключились на ребенка. Во время наших телефонных разговоров она расспрашивала, что я чувствую и какие изменения происходят в моем теле – не из сострадания ко мне, а потому, что она, по ее словам, и сама пыталась пережить мою беременность. Она говорила, что хочет знать каждое мое ощущение и каждую мысль, каждое желание и каждое неудобство и таким образом понять, что значит быть беременной. Я часами напролет описывала ей свое состояние до малейшей детали. Живот мой все рос, и Виви начала носить те же самые вещи и есть такую же пищу, как и я. Она говорила, что представляет, как в ее теле растет ребенок, хоть я и старалась убедить ее, что сама никогда не пытаюсь вообразить себе это и я не так уж много думаю о своей беременности, а иногда и вовсе забываю о ней. Но Виви лишь отмахивалась от моих слов, явно считая такое отношение скорее странным, чем естественным для беременной. Артур рассказывал мне, что каждый раз, когда он возвращался в Лондон, Виви устраивала ему настоящий допрос. Как я хожу? Было ли у меня расстройство желудка? Чувствовал ли он, как ребенок шевелится или бьется? Насколько сильно опухли мои лодыжки? Артур даже шутил, что иногда он возвращается лишь для того, чтобы избежать всех этих бесконечных вопросов.