И я люблю смотреть, как он спит. У него только тогда лицо спокойное – никто за ним не гонится, ничто не душит. Как будто он наконец сбежал от своих проблем и в пыль стёр все воспоминания о них. Когда переступаешь порог этой квартиры, наверное, обязательно что-то надо оставить за спиной. Это такой непреложный закон, нерушимое правило.
Но когда этот мальчик прячет за спиной дрожащие руки, когда становится особенно раздражительным к вечеру или чихает десять раз подряд, ты перестаёшь в это верить.
Лар сбежал от проблем, но проблемы прибежали за ним. Впрочем, это я замечаю только тогда, когда у меня начинают пропадать неиспользованные шприцы.
***
– И как часто? – Я вытягиваю перед ним руку и демонстративно бью по вене. Произносить это вслух мне почему-то не хочется. – И как давно?
Молчание.
– Он знает?
– Да.
– Ужинать будешь?
Сегодня у нас гречка с курицей, и я прикидываю в уме, сколько там ХЕ, а потом с сомнением кошусь на свой глюкометр.
***
Эта идея приходит в голову нам одновременно, и это очень помогает понять, что никто из нас ещё не сошёл с ума, потому что с ума сходят обычно поодиночке.
В спальне настежь открыта форточка, и оттуда тянет сухими листьями и плавящимся асфальтом. А мы сидим на кровати и смотрим большими затуманенными глазами, как пришибленные, как будто не узнаём друг друга, и оба вздрагиваем, когда в коридоре хлопает входная дверь.
Я подаюсь вперёд, целую чужие губы. Чтобы Вельзевул напоролся на эту сцену, как на лезвие кухонного ножа. Чтобы мстительно стрелять в него глазами: посмотри теперь, как это больно. Видишь? Он застывает в дверном проёме с открытым ртом.
Мы безнадёжные, дикие и хмельные.
И мы почему-то не останавливаемся.
Прикосновения мягких и влажных губ ставят на коже клейма, зажигают ключицы, добавляя пищи сокрушительному внутреннему огню, который уже давно и греет, и разъедает меня, подпаляя все внутренние опоры. И я резко втягиваю воздух, и он кажется мне спутавшимся, как сахарная вата.
Вельзевул стоит так минуты две, тенью, а потом подходит к кровати. И если и есть какой-то предел разумному, то это был он.
Мрамор, корица, мел.
Сознанием теперь овладевает одержимость, выпущенная бесами из подреберья, берёт тебя в руки, растерянную и немую, направляет в нужные точки и адреса, даже с закрытыми глазами.
Тихие вздохи, всхлипы, звуки стонов и поцелуев. На меня волной накатывает дрожащее осознание того, что ты вдруг кому-то нужен, и что тебя берут с такой оглушающей нежностью. И тебе тоже нужно: чувствовать на губах мёд, под пальцами – серебро волос, кружево чужой кожи. Нужно. И это всё.
Мы одни во вселенной, и на нас накатывает Океан, что вне измерений и категорий.
Большой, фатальный, тихий. Он ложится огромным массивом живой воды, и мы молча принимаем его.
Когда всё заканчивается, я до утра сижу за письменным столом, взявшись руками за голову. А Воларе стоит в кухне и курит, курит, щурится на рассвет.
***
Вельзевул. Добрый, всеведающий и мудрый. Знающий то, что не может никому рассказать.
Они стоят на балконе, сразу после ужина, ласковые и спокойные, пока я вышиваю гладью цветы на прозрачной канве, снова и снова впиваясь иглой в уже и так исколотые пальцы.
О чём-то говорят между собой, и балконная дверь приоткрыта чуть, можно прислушаться и разобрать, если очень хочется. Но я этого не делаю. Я думаю о том, что в такие моменты Лар не похож на белую безжизненную стенку нашего холодильника, равнодушно тикающие в прихожей часы. Он тёплый и живой, как котёнок, подобранный с холода и принесённый в дом.
Кто он, по сути, чтобы что-то у меня отбирать?
Кто я, чтобы что-то отбирать у него?
– Ты обнимательный, – вздыхает ему в макушку Вельзевул и выходит с балкона.
***
Я прибегаю на звук разбитой посуды в кухне. Лар садится на стул и обнимает себя руками.
– Боже, какое же всё чёрное… – шепчет с таким отчаянием, что становится жутко.
Сухая горячая кожа и расползшиеся зрачки, из-за которых глаза кажутся чёрными, как две бездны. Я отвожу его в комнату, где острых предметов нет, и там беру его за плечи, строго приказываю:
– Дыши.
Я знаю много дыхательных техник. Но он не слушает. Царапает мои руки, и кожа расходится под его ногтями, как бумага. Говорит, что боится и что за ним придут, и мне приходится убеждать, что нет. Это слабо помогает, Лар дрожит, сцепляя руки в замок намертво, плачет, как ребёнок.
Можно пихать под язык таблетки или часами заниматься медитацией. Но это по сути, одно и то же. Изменённое состояние сознания, путешествие в себя. И я говорю о том, что знаю, и глажу его по голове медленными движениями.
– В глубине твоего рассудка тебя ждёт другое твоё я, и оно тоже ищет встречи. Прислушайся. Прислушайся и не отвергай. Ты должен это принять, иначе твоё подсознание снова и снова будет давать тебе этот урок. Только грубее.
Лар постепенно успокаивается и затихает, но просит, чтобы я осталась ещё немного. И с этим, в принципе, сложно спорить, когда тебя так крепко не отпускают.
За окном варятся в ночной тишине сумерки, как в котле у ведьмы, топят собой город, вязкие, расползаясь клочками и комьями по опустевшим улицам, и ещё долго, так долго до первых лучей рассвета. Он засыпает.
В половине двенадцатого приходит Вельз. Стягивает майку и садится на пол возле кровати. Мы говорим о пустяках и глупостях, о том, почему обязательно кто-то будет оставаться один. Вельзевул кладёт голову на простынь.
А потом вдруг с такой страшной тоской в голосе:
«Я не могу тебя не любить».
«Я не могу его не любить».
«Что мне делать, Лилит, я запутался и устал. Только ему об этом не говори. Так хочется, чтобы у него хоть был кто-нибудь, на кого можно опереться».
– Хорошо.
Я лежу у Лара на груди и чувствую его дыхание.
И знаю, что он уже давно не спит.
***
– Передозировка, – так говорят мне в трубку, когда я снимаю её посреди ночи.
Записываю адрес на клочке бумаги, и буквы выходят сломанные, будто бы я писала левой. Вельзевул на дежурстве, должен вернуться утром. Он, может, ещё и не узнает ничего. И может, оно и к лучшему.
С больничного порога содран металлический набой, и сквозь него прорастают трава и мох.
И меня не пустят, если я буду спрашивать. Поэтому по лестнице я поднимаюсь молча и тихо, стараясь поближе держаться к стене. Нахожу его в коридоре второго этажа играющим в телефон.
– Почему ему не попросил позвонить? – опускаюсь рядом на подоконник, не поднимая глаз.
– Не хотел срывать и беспокоить по пустякам.