Высокомерные и насмешливые, они позабыли, что язык притч и аллегорий, поэзия символов и метафор, сновидческие образы и способы их трактовки встречались ещё в Священном Писании, не говоря уже многочисленных памятниках мировой культуры.
Тем не менее обвинения в бумагомарательстве и стихоблудстве были слишком обидными, поэтому, прихватив бутылочку вина, электрический фонарик, пару галет и кое-что из сочинений Павича, Борхеса, Маркеса, Воннегута, Ионеско, Эко и Кафки, - поэт укутался в своём одеяле до состояния кокона и замер. Казалось, что долгое время ничего не происходит, не считая мелькавшего время от времени света фонарика, просвечивающего из-под одеяла, а также хруста от галет и перелистывания страниц. Но поэт был не из тех людей, что могут унывать подолгу: вскоре он был поглощён процессом настолько, что, забывшись, потерял счёт часам. Столь же незаметно, сколь и неотвратимо, к мечтателю подкрался сон. И, надо полагать, именно в этот миг внутри кокона началась настоящая метаморфоза.
Выбравшись из своего кокона, инверсионист не сразу ощутил отличия. Возможно, виной тому был постметаморфический стресс, хорошо знакомый практически каждому состоявшемуся поэту. А может быть, сказывалось банальное похмелье, хотя вино и не было особенно крепким. Как бы то ни было, поэт зевнул и, потянувшись, неожиданно для себя расправил крылья, напоминавшие по виду и форме тетрадные листы, исписанные стихами. Взмахнув страницами, поэт подскочил от радости и, выбежав, как есть, на балкон, взмыл в небо: книжный червь, превратившийся в книжную бабочку. Ему хотелось лететь и любоваться живописными пейзажами, испытывать радость самому и дарить её остальным. Но многие реагировали совсем не так, как это хотелось бы поэту. Кто-то выпивал в кругу собутыльников и, устремляя взоры заплывших глаз вверх, начинал ворчать: «Разлетались тут, житья от вас нет! Образованщина, млять!». Кто-то выбивал пыль из ковра и был увлечён этим больше, чем чужим полётом. Кто-то отвлекался в суете от привычных дел, и, испытав шок, оказывался просто выбит из колеи, за чем, как правило, следовали аварии на дороге и прочие нехорошие последствия. Кто-то бросался с земли камнями, которые падали, не долетев до тела, но всё-таки ранили морально. Кто-то выскакивал на балкон с ружьём и начинал пальбу.
Конечно же, на пути порхавшего поэта попадались и те, кто встречал его с воодушевлением, размахивая руками и желая попутного ветра, но, так или иначе, дело о парящем поэте, всколыхнувшем за кратчайший срок всех и вся, создало значительный общественный резонанс.
Его полёт транслировали многочисленные каналы, обсуждали юристы и социологи, и даже мэр выказал солидарность с депутатами областного собрания, возмущавшимися: «Это что же, спрашивается, делается? А если каждый вот так вот вздумает здесь летать, как ему вздумается, не согласовав это ни с какими нормативными актами? Ещё чего доброго - над режимным объектом лететь удумает!».
В срочном порядке принимался новый пакет законов, ограничивающий право граждан летать без разрешения соответствующих инстанций, где им надлежало пройти квалификационные экзамены, аттестоваться, получить лицензию, и даже после этого - неукоснительно исполнять предписания кураторов службы воздушного патруля, которую ещё только предстояло создать.
В теледебатах принимали участие многочисленные журналисты, звёзды шоу-бизнеса, литературные критики и даже военные, на полном серьёзе предлагавшие поднять в небо истребители и сбить этого распоясавшегося выскочку. А кто-то даже привёл в пример аналогичный случай, имевший, согласно пыльным хроникам, место ещё в конце позапрошлого века: один рукокрылый поэт одновременно был лысым и лохматым, что во все времена было верным признаком гения, любил ходить по потолку и сочинять стихи-палиндромы, а все, кто смотрел на это со стороны, заключали, что он, видать, сумасшедший, раз по потолку-то ходит; так ведь никто не верил ему, когда он, издавая писк, заявлял, что ему так удобнее и не всех можно мерить одной линейкой, а затем - как начал летать, так те, кто не имел крыльев и банально ему завидовал, сначала созвали литературный консилиум, который принял решение об удалении крыльев и перепонок, для того чтобы тот не улетел от них за границу, а после того, как операция была проведена и поэт провёл ещё долгие годы, печально описывая круги по своему потолку, - уже в следующем веке им гордились как собственным достоянием, поднося его личные заслуги (возникшие не столько благодаря, сколько вопреки окружающим его жизнь обстоятельствам) так, словно бы они были общественными.