Арчер дотронулся до мягкой припухлости ее нижней губы, придвинулся поближе и дохнул в ее полуоткрытые губы поцелуем, возбуждающим грезы, торопящим пробуждение. Он снова хотел ее, хотел, чтобы она открыла глаза, а он нашел в них ответы на вопросы, которые она перед ним поставила.
Она тихо застонала, и если бы он спал, то не услышал бы этого звука. Он коснулся ее щеки ладонью, легонько погладил и пробормотал что-то бессмысленное и неразборчивое — так родители утешают напуганного ночным кошмаром ребенка. Она повернулась к нему, словно ища тепла и покоя посреди долгой, темной ночи. Он раскрыл руки и принял Мэри-Кейт в свои объятия.
Что ей снится на этот раз? Что она придумает, чтобы забраться к нему в душу? Неужели он готов поверить ей? Служанка в таверне, работница, обладающая графской беззаботностью и высокомерием герцогини. Мэри-Кейт Беннетт — подальше, вдова, женщина, задающая вопросы, необыкновенная волшебница. Почему ему кажется, что будить ее опасно, что лучше унести ее из этой комнаты, пока она спит, и где-нибудь запереть, надежно защитив их обоих?
Она стала его пленницей с того самого момента, как он ее увидел. Сначала — раненую, потом непреклонную. Когда он стал принадлежать ей? Она с легкостью увлекла его, завладев его душой. Кто она? И чего хочет от него?
Нет, он не желает знать, что ей снится, он только хочет, чтобы она проснулась. Он поцеловал ее настойчивее, взял за плечи и, оторвав от перины, обнял. Она лежала в его объятиях, как мифическая богиня, — горячая, полная жизни. Рыжие волосы пламенем рассыпались по его рукам.
Нежная улыбка изогнула ее губы, и ему захотелось поцелуями согнать ее с лица Мэри-Кейт, снова заставить ее Стонать, довести до края и воспарить вместе с ней. Она дотронулась до его щеки ладонью, зеленый взор встретился с его глазами, проникнув сквозь пепел его души к все еще тлеющим в глубине углям. Она обещала новое пламя и врачующее прикосновение. Значит, он не умер в ее руках, а возродился, чтобы умереть еще раз. Эта удивительная женщина вернула ему жизнь. И что-то еще мерцало в ее глазах, обещая умиротворение и покой. Этот взгляд почему-то напугал его.
Тихий стук в дверь отвлек Арчера от раздумий, вывел из состояния смятения. Он встал с постели, радуясь, что вырвался из колдовской паутины.
— Прошу прощения, сэр, — прошептал Джонатан, — но кое-кто настоятельно желает с вами поговорить.
— И кто же это, Джонатан?
На мгновение обычная невозмутимость Джонатана дала трещину.
— Ваша мать, сэр. Она вернулась из Китая.
Сент-Джон Отшельник? Неужели он стремился к уединенной жизни? У него было много женщин, но ни одна из них не предложила ему покоя. Даже его мать, которая стоит и смотрит на него, как на одну из своих непривычных глазу статуэток, привезенных из Африки, — с отвислой грудью и гениталиями, не столько непристойными, сколько завидными.
Он успел накинуть халат и пригладить волосы. Но это не имеет значения. От него, без сомнения, пахнет любовью, безумием, и эйфорией, и любым другим запахом, который уловили ее раздутые ноздри.
Он любит ее всем сердцем, пусть она и осуждает его сейчас. Она обмывала его расцарапанные коленки, сидела с ним всю ночь, когда умер его любимый пес Гэмиш, присматривала за ним как друг, наставник и, конечно, мать. Именно Берни вызвала в нем неослабевающий интерес к миру, наполняя его разум суровыми рассказами, в которых говорилось о крови и чести, именно она играла с ним в пуритан в восточном крыле Сандерхерста и учила, как надо держать саблю.
Однако именно Берни он меньше всего хотел видеть в эту минуту. Когда ему исполнилось двадцать, она пришла к нему и сказала, что отныне будет отзываться только на имя Берни, что собирается посмотреть мир, что он уже достаточно взрослый и самостоятельный, а она, увы, не становится моложе. Предоставленная свобода и напугала его, и привела в восторг.
Она не пользовалась никакими ухищрениями, когда он был ребенком, и даже сейчас пренебрегала пудрой и румянами, которые так любили немолодые модницы и которые превращали их в нелепых древних кукол. Лицо Берни покрывали морщины, кожа была загорелой, но от этой женщины исходили энергия и здоровье. Мать не нанимала Арчеру тренера, а сама учила сына ездить верхом. И в саду с ним возилась Берни, рыбачила вместе с ним на одном из озер в окрестностях Сандерхерста. И даже охотилась, проявляя ловкость и сноровку, равную мужской. Он обожал свою мать, но сейчас к этому чувству примешивалось раздражение.
— Я до смешного горжусь тем, что ты такой красивый, мой милый сын, — широко улыбаясь, сказала она. — Хотя это было заложено с самого начала, со дня твоего рождения, когда ты в первый раз уставился на меня своими черными, как два кусочка угля, глазами. Но с чего это у тебя такой вид, будто ты целый день валялся на сене, дорогой мальчик? Соломинок я, конечно, не вижу, но ты босой, Арчер. Вроде одет, а волосы у тебя в полном беспорядке. Как забавно застать тебя врасплох!
— Ты же знаешь, я известен как Сент-Джон Отшельник. Возможно, из-за моей нелюбви к посетителям, возможно, из-за репутации, которую я стараюсь утвердить за собой, чтобы отвадить многочисленных родственников, досаждающих просьбами внести вклад то туда, то сюда или желающих справиться о моем здоровье.
В его голосе сквозила скука, хотя тон был полон сарказма, а глаза метали молнии.
— Да, ты сын своего отца, мой дорогой. Речь, достойная графа Сандерхерста. Значит, вот так ты меня встречаешь, Арчер?
Он преодолел последние пять ступенек и встал перед ней, покачав головой. Укоризненно? Нет. Восхищенно? Вполне возможно.
— Чалма, пожалуй, немного чересчур, Арчер, но там все так ходят.
— С таким количеством лент и бантов, Берни? Со страусовым пером и рубином в центре?
Но не ее головной убор заставил его потерять дар речи. На его матери были панталоны. О, весьма свободные, но тем не менее это были панталоны странного зеленого оттенка, какой бывает у горохового супа, когда тот прокисает. Такого же цвета был и жакет, а довершала наряд яркая шаль с бахромой почти до пола. Красные козловые туфли без задников оказались самой нелепой деталью туалета. Даже Арчер, знакомый с привычкой матери нарушать любые требования моды, не мог не ухмыльнуться при виде этих туфель: ярко-красных, с загнутыми носами, как у шута. На носках крепились серебряные колокольчики, и его остроумная и очаровательная мать позванивала при ходьбе.
— Хочешь поразить нынешнюю моду в самое сердце, мама?
Она лишь искоса взглянула на него. Арчер называл ее «мама» только в состоянии сильнейшего раздражения.
— Чепуха, Арчер. Хочу немного поразвлечься. Жизнь слишком коротка, чтобы быть рабом условностей.
— Пожалуйста, мама, выражайся яснее. У тебя всегда есть что-нибудь про запас, — пробормотал Сснт-Джон, наклоняясь, чтобы поцеловать ее.
— Даже не обнимешь меня? В конце концов прошло почти десять лет, как мы виделись в Париже.
— Ты ничуть не изменилась с того дня.
— А ты такой же вежливый, каким я тебя воспитала.
— А ты такая же любительница скандалов, какой я тебя помню.
— Я скучала по тебе.
Она нежно коснулась его щеки, улыбнулась сияющими глазами. Дважды за эту ночь женщины дарили его такой лаской, и Сент-Джон начал задаваться вопросом: неужели он своим видом побуждает их к этому?
Он улыбнулся в ответ, искренне радуясь, что его мать цела, испытывая бесконечную благодарность, что она давала ему любовь, в которой нуждается ребенок, и защищала от бессмысленной жестокости отца. Она разъяснила ему, что такое любовь, научила поступать правильно и достойно, чтобы им гордились.
— Арчер?
Оба обернулись в сторону лестницы. На площадке над ними стояла Мэри-Кейт, подобрав складки непомерно длинной ночной рубашки. Это была одна из рубашек Сент-Джона, которые он не носил и которую она наверняка извлекла из ящика комода, куда их сложил лакей. Ее волосы беспорядочно рассыпались по плечам, губы припухли от его поцелуев, розовые пальчики ног торчали из-под подола. Мэри-Кейт являла собой вид женщины, сполна насладившейся любовью. Она изумленно моргала. Странное зрелище, наверное, представлял Сент-Джон со своей матерью: он едва одет, а Берни в чалме, широко и чуть ли не дьявольски улыбаясь. Неудивительно, если Мэри-Кейт подумает, что видит кошмар наяву. Надо было объяснить ей, что случилось, но он, если честно, от неожиданности потерял дар речи.