— Хуйвенчи. Попизденчи. Жопенчи… — дурачится Дмитриевич, пародируя польский язык.
Зденек оборачивается и, покачав головой, шепчет: «Курва мать…» Певица кашляет от смеха. «Кури, кури — поправишься!» — не унимается Дмитриевич.
— Машенька, вы бы чай с медом на ночь, — толстый Миша.
— Глупости. От меда только вспотеешь. Вот у меня прекрасный сироп, Машенька, — Муся, бывшая певица оперетки («Я пела все популярные оперет-тки!») показывает зеленую бутылочку в мешочке. — Или вот бон-бонки, ментоловые. Надо сейчас осторожно, погода меняется…
Янек уже поет «Местечко Бельц». Слова он знает. На идише. У него спокойный, ровный, «маленький», но приятный голос. В Польше он был популярным эстрадным певцом, исполнителем французских, итальянских, испанских песен. У него были поклонники — молодые гомосексуалисты. Его, Янека, гомосексуализм незаметен. Только когда он выпивает, может вдруг исполнить какие-то «па» из кордебалета, где танцуют его сегодняшние друзья и любовники. Здесь он поет в основном русские песни. Оставшись в Париже, он стал исполнителем русских песен. Как и многие поляки. Даже хозяйка ресторана — польского происхождения — владеет русскими (потому что есть у нее еще один!) ресторанами. Она не может простить русским их прихода в 39-м году, забыв, что сами они, поляки, были в союзе с немцами с 35-го года. Никто не хочет помнить этого, кроме писателя, знающего хорошо историю.
За маленьким польским баром уже стоял Антуан. Постоянный клиент «Разина» лет восемь. Ливанец с узкими плечами и широкими бедрами, с заспанным лицом, с кучей денег, скучающий от бесцельной жизни, не знающий что делать: плейбой. А может, от того что жизнь вдруг показала некрасивую изнанку? Раньше жизнь была заполнена планами о поездках в Париж или планами о возвращении в Бейрут. Сейчас можно было ехать в Нью-Йорк или Лондон, но в Бейрут уже нельзя было возвращаться… Певица увидела Антуана и сделала так, чтобы и он тоже ее заметил и в конце концов позвал бы. Сидеть за спинами советских товарищей, выпивших уже три бутылки водки («Откуда у них деньги?»), с Мусей и Мишей, с Алешкиными шутками, ей было скучно.
За стойкой польского бара работали Ирена и Данута. Они готовили кофе, продавали сигареты и цветы, зарабатывали с бутылочки, открытой в их баре. Певицы тоже имели проценты с открытых при них бутылочках. Так как самая дешевая стоила 1000 франков — получалось около шестидесяти певице, как раз на такси обратно. Когда Антуан был в хорошем настроении, он давал и наличными. От пятисот и вниз. Сегодня он, казалось, был в хорошем.
— Хеллоу, Тони! — с начала знакомства певица разговаривала с Антуаном по-английски.
Антуан целовался с певицей, оглядывал ее и делал (или не делал) комплименты. Потом в основном говорила певица. Развлекала его. Рассказывая обо всем подряд — что видела на улице, что слышала по радио или же просто откалывала штучки о клиентах, да и певцах. Она всегда думала, что, будь у нее столько денег, как у Антуана, — неужели бы она приходила каждый вечер в этот русский старый кабак?! Неужели бы скучала?! Как он — Антуан всегда жаловался, что все надоело, что нечего делать, что ничего интересного не происходит… подтверждая таким образом хемингуэевскую оценку богатым. Но те, у кого денег нет, всегда думают, что уж они-то нашли бы им применение поинтересней, уж они-то придумали бы что-нибудь эдакое… Антуан махнул рукой — «Шампань’» — и Ирена быстро побежала за бутылкой и бокалами.
Оркестрик заиграл сигнальную — об окончании своей программы — мелодию рваную и дерганую. Дмитриевич обычно напевал под нее: «Хоп-ца! Хоп-ца-дрица! Пизда хуя не боится!», и после нее начинался спектакль. Программа. Странно, что спектакль не начинался сразу после «tableau de famille»[27], как называли коллективное стояние на эстраде и исполнение «Кипучей». Нет, после нее играл мини-оркестрик с мини-шефом. Это было неудобно, потому что надо было прибежать к половине одиннадцатого в полном параде для «Кипучей» и потом сидеть целых полтора часа до спектакля, до своего сольного выхода.
Артисты выступали один за другим, без объявлений. Сами по себе. Они шли, как по конвейеру, — вышел — спел — ушел, вышел — спел — ушел, вышел — спел… Ничто не оповещало о начале спектакля. Освещение в зале-низинке не менялось, зал не погружали в сумерки. Официанты так же сновали с тарелками и бутылками. Поэтому Борис — первый выступающий — часто орал: «Silence!»[28] Ну силянс же!», так как клиенты, не обращая на него внимания, продолжали есть, пить и говорить. Он часто спрашивал их с издевкой — никем не понимаемой! — «вкусный ням-ням?!» — и эта фраза даже стала среди артистов идиомой. Борис воображал себя комиком. Он говорил всякую чушь, орал в микро: «Микро! Мадам, микро!», пародировал кого-то одному ему известного, ссылаясь на Боба Хоупа; ругал клиентов, возвращаясь «за кулисы». Ни одной песни он не исполнял до конца, а заканчивая номер, почему-то делал реверанс. Опять же кого-то пародируя.