Шемон Перес уходил. Машка сообщила Антуану, что в Истамбуле взорвали синагогу.
— Ты тоже должна быть осторожна у себя там… А, ты уже не в третьем, — вспоминал Антуан.
Одно время он часто отвозил ее домой, в третий округ, в Маре, [де она жила с писателем. И если тот еще не спал, то слышал, как под окнами останавливалась и шумела мотором машина. Он наверняка думал — что же можно успеть за эти несколько минут? Потом он слышал, как хлопала дверца и певица говорила кому-то в ночи «бай-бай», или «гудбай!», или «оревуар», и машина уезжала, а певица скрипела воротами. И утром писатель находил на столике брошенные пятисотки или двухсотки и розы. Он ставил цветы в воду.
За ушедшим Пересом мимо польского бара прошел Владик. Он не выступал в спектакле и шел по улице, к своей машине «Мерседесу», потому что помимо пения обделывал какие-то делишки. В машине он оставлял свою собаку — бульдога Максима, которого боготворил, называя «мой сыник» и «они не стоят лапы моего сыника!»
— Salut![29] — поднял он руку, приветствуя Антуана, и подмигнул певице. — Вкусный ням-ням?! — имея в виду шампанское.
С лестницы был слышен хрипло грубый голос, а через минуту показался и его владелец — Гейнзбур[30] с палкой. Он часто приходил в «Разин». В этот раз он был с какими-то полупанками. Его уже сажали за освобожденный Пересом стол. На эстрадке уже стояла певица, которую Дмитриевич называл «пизда на цыпочках». Что это значило — трудно объяснить. Но, видимо, в эту кличку входило и то, что она играла вечную девочку — на цыпочках — хотя ей было уже лет тридцать пять. Она аккомпанировала себе на гитаре Немного подыгрывало пианино, с бразильским музыкантом, страдающим артритом правой руки и алкоголизмом.
У Ланы, певицы, был тоненький голосок. Иногда она брала такие высокие ноты, что становилось страшно — казалось, что она сорвется сейчас и что-то ужасное произойдет. Ее пение иногда было похоже на распевки — она будто пробовала всевозможные варианты и ноты. Она была единственной здесь певицей, нравившейся Гейнзбуру. Потому что она была, как и все его исполнительницы, вечной девочкой с тоненьким голоском, ищущей папу. Машка считала, что Гейнзбур оказал негативное влияние на французское представление о певице, пении и вообще — женщине. И все эти Ванессы-Эльзы-Шарлотты были популярны именно благодаря существующим с шестидесятых песенкам о куколках. И певицы того времени — Шейла, Галь и даже Биркин, исполняющие песенки о куколках, не нравились нашей певице. И если во Франции были такие, как Фанни Ардан, — это было исключением из правила.
Какой-то клиент побежал, спотыкаясь и придерживая у рта салфетку, вниз к туалету.
— Черт проклятый! — сказала Ирена. — Опять грязь! — потому что клиент побежал блевать, а туалет убирали во время работы ресторана польки.
В «Разине» часто блевали. Не из-за качества еды, а из-за неумеренного распивания водки, мешая ее с шампанским. В русском ресторане надо напиваться, знали все.
Гейнзбур тоже пил водку и размахивал палкой в такт песни Ланы.
— Вот, Машка, кто мог бы тебе сделать пластинку! Но ему нравятся беспомощные девочки, — подошедшая Тереза обнималась уже с Антуаном. — «Toni is a boy for me!»[31] перефразировала она — «Jonny, tu n’es pas un ange…»[32]
Тереза — полька, разумеется, — работала в «Разине» уже пятнадцать лет. Сколько было Терезе, при кабацком освещении Машка затруднялась сказать. Гейн-збур даже никогда не слушал, как поют Терезка, Машка или Марчелка-цыганка! Эти три певицы были большими женщинами, с большими — сильными — голосами, с лужеными глотками, держащие микро на полметра ото рта, а не шепчущие в него. Нельзя сказать, что они были грубыми, но мощными, то есть самостоятельными, то, что Гейнзбуру не могло нравиться. Может, и сам Гейнзбур не был самостоятельным — он все адаптировал, все его песни уже где-то были слышаны. Либо это была классика, либо русские вальсы, либо африканские ритмы. Что, впрочем, не умаляло его таланта.
Лану сменил Зденек. У него был профессионально поставленный голос без малейшей окраски во что-то его личное. Он пел как-то нехотя, академично держа последнюю ноту песни, упираясь на диафрагму, а ее в свою очередь упирая на расставленные на ширину плеч ноги. Как учили. Редко-редко, если он выпивал, можно было услышать в его пении что-то живое. В основном же оно было безликим, без участия как бы самого Зденека, голос его пел, а сам он… Сам он был в Польше! С женой и ребенком, которым и копил, копил деньги. Менял франки на доллары. Наша певица, может, и неплохо бы к нему относилась, но он так ненавидел это русское пение, что ясно было — это против всей его натуры, всего его существа. Но вот есть возможность — с 80-го года появилась, с введением «martial law»[33], когда кучи поляков получили во Франции документы на жительство и работу — заработать, и он переступает через свою ненависть к русским — уже хотя бы за то ненависть, что должен петь их песни! — и зарабатывает, копит, копит… Чтобы уехать через два года в свою любимую Польску и купить там машину, квартиру, открыть там бизнес. Не песенный уж, конечно. И забыть этот проклятый кабак, как страшный сон. Плеваться только на воспоминания о «Разине», о копейках получаемых — потому что они были готовы за сто пятьдесят франков в вечер петь? — об отеле, где он жил, забыть. То есть он и не жил как бы, а срок отбывал. В Париже?!