И французский мужчина сидел, смотрел на Машку и думал, что вот такую женщину я хочу и такой у меня больше никогда не будет, поэтому я все стерплю и подожду, я буду ждать, переживу… А Машка, когда еще шла по своим скользким ступенькам, уже думала, как она пойдет к писателю. Потому что не может быть, чтобы между ними все было кончено, чтобы их больше не было… Она легла в постель, и француз лег рядом. И она даже положила свою голову ему на плечо, сказав c’est comme cа…»[154] И он был согласен так. Ждать.
Машина заработала! Мотор взревел. Лед тронулся, и Сена вышла из берегов. Барабанная дробь перед смертельным трюком нескончаемо содрогала воздух. Началась война! Свистели пули над ухом. Бил свет взорвавшихся складов с амуницией. Из сумасшедшего дома все выбежали на улицу.
— Ты мой петесушис![155]
— Тихо, крокус! А то я тебя порежу…
Певица сидела голая на табурете, принесенном из кухни, посередине розовой комнаты. Перед зеркалом-дверью. Писатель, склонясь и держа в руке бритву, брил ее… письку. Русского зверя! Наголо. Если бы можно было сделать фотографию этой сцены и бросить ее в коробочку с другими фото певицы, то через много лет, глядя на нее, внуки или кто-то, занимающийся бумажками певицы, увидел бы — какая счастливая эта женщина, какая счастливая — до неприличия — у нее физиономия. Это была бы одна из счастливейших фотографий в коробке.
— Ой… какая. Нахальная. Но через несколько дней она уже будет колючей. Ты сумасшедший, — черные волосики валялись на газете, постеленной вокруг табуретки.
— Ох, с тобой станешь… — писатель распрямился и поглядел на свою работу. — Да-а, ну-ка… иди сюда, девочка, — они были в двух метрах от матраса.
Машка ликовала. Писатель сдался! Он почти что говорил ей «Мария, дай!» и Маша-Мария, взмахивая волосами думала — дать или нет. Писатель покупал полуторалитровые бутыли вина, ветчину и помидоры для Машки. Он покупал ей ее любимые книжки и читал ей вслух стихи. Он сделал ей даже колечко! Из гайки, почти как у себя. Только вместо шурупчика вставил металлический цветочек, чтобы как для девочки. А Машка думала, что оно почти обручальное, пусть и на мизинец. И она представляла, как они вместе с писателем умрут с этими кольцами на руках. Как Генрих фон Клейст и его подруга Генриэтта Вогель Она знала, что на писателя можно положиться, можно ему доверять.
— Не шути делами, Машка.
А я и не шучу. Ты бы меня застрелил И когда я была бы уже мертвенькой, ты бы меня тихонечко вы-ебал. Вот это была бы настоящая любовь. Make love to your dead woman…[156] А потом бы сам застрелился. Застрелился бы?
— В таких делах и сомнений быть не может. Потому что это всю жизнь преследовать будет. Как это — двойное самоубийство, и вдруг один не стреляется, пугается… Такое, бля, точно… тут обязательно Бог покарает… Но я еще не собираюсь умирать. И тебе советую поменьше об этом думать. У тебя нездоровая психика. Ты всегда поощряешь в себе такие вот идеи, мысли, настроения. А их надо гнать. Это нездорово!
— Ты, здоровый робот! Тебе надо работать в концлагере или на заводе. Надсмотрщиком.