"Последние две ночи снятся кошмары. Ужасно болит голова, словно её сдавливает повязка. Временами, после приёма таблеток, забываю, что происходило вчера, не говоря уже о более ранних днях. Благо, в эти часы я забываю и о головной боли..." - он остановился на этих словах, как бы задумываясь, что можно было бы написать ещё о своем состоянии. Но вместо длительных размышлений, раскашлявшись, мужчина повалился вместе с записной книжкой на живот и пару раз странно дёрнулся. Этот "приступ" закончился также быстро, как и начался, что даже врач по ту сторону камер не предал этому особого значения. Вслед за этим, больной, придерживая руками живот, сорвался в маленькую туалетную комнатку, примыкавшую вплотную к палате. Уже скрывшись с поля зрения камер, он, выхватив из-под больничной робы ручку и пару тройку вырванных листков, принялся взволнованно записывать. Подобная писанина была отголоском его прошлой жизни; частью чего-то очень далёкого, к чему, казалось, он не прикасался сотни лет:
"Поверить не могу, что всю свою жизнь являлся лишь инструментом в чьих-то руках. Своеобразным молотком, который может, как созидать, так и разрушать всё на своём пути (последнее получалось всё же лучше). Когда же этот инструмент стал не нужен - его выкинули.
Теперь я - здоровый человек, должен находиться до конца своей жизни (в чём я точно уверен) среди сумасшедших; под контролем врачей, больше походящих на досмотрщиков.
Не верю каждому их лживому слову и каждой лживой бумажке, в которой говорится, что я психически ненормален, о всех вещах, которые повесили на меня, но при этом я их не совершал; о том, что должен быть изолированным от общества. Не верю, потому что прекрасно понимаю с чем это связанно - с моей прежней работой. Я слишком много знаю!
Во имя "строящегося государства, на ранних стадиях нуждавшегося опоре", как мне говорили, я сжёг десятки домов политических изменников и предателей. Я представляю опасность всей этой системе той информацией, которая содержится у меня в голове, поэтому меня держат тут, словно в тюрьме и никогда не выпустят. Мне упорно, твёрдым голосом внушают, что я психически болен. Несмотря на то, что с каждым разом эти разговоры звучат всё более и более убедительно, я не собираюсь так просто отступать. Ищу в себе силы, чтобы доказать (хотя бы себе), что здоров. Норманн Ньюман.
P.S. Уверен, что когда они найдут это письмо (а они рано или поздно найдут), меня закормят тонной лекарств, после чего я забуду и собственное имя", - номер 100524 закончил показавшееся ему столь важное письмо, он свернул бумагу вдвое и решил спрятать её на первое время у себя под рубахой. Неиспользованный лист был припрятан за мусорную урночку, которая, как и все предметы в больнице, была прикреплена к полу.
Часы показывали 7:45 и ровно, когда стрелка подошла к этой цифре, дверь автоматически открылась и в палату вошёл огромного размера медбрат, числившийся одним из помощников главного врача. Великан молча указал рукой на дверь, и Норманн Ньюман, пошатываясь, проследовал по серому освещённому коридору в столовую. Вскоре, преодолев узкий коридор, по бокам которого с обеих сторон были расположены двери других палат, Норманн и один из помощников главного врача вошли в больничную столовую. Она представляла собой продолговатую огромную комнату. Пожалуй, самую большую в хосписе. Стены её были гладко выкрашены, как и вся больница, в серый цвет, что придавало столовой некоторую мрачность. Весь остальной интерьер также был выполнен в тёмных цветах. Окон не имелось. Комната освещалась только за счёт небольших плафонных ламп на потолке, которые, стоит отдать им должное, несмотря на небольшой размер, добротно освещали пространство. По всей площади были натыканы двухместные обеденные столики, четырёхпалой ножкой крепившиеся к полу. Сделано это было, скорее всего, на случай, если вдруг одному из пациентов взбредёт в голову дебоширить и он захочет перевернуть стол. В конце продолговатой комнаты стояла раздаточная стойка с небольшим "островком" на углу, где стопкой лежали такие же серые подносы. Слегка подтолкнув Норманна, помощник главврача и сам последовал за ним, по пути потирая короткий белый "ёжик" на голове. Подойдя к стойке Ньюман, как и в тот день, когда он попал в больницу, обратил внимание на небольшую табличку "Огромный выбор". С тех пор она не сдвинулась ни на дюйм и независимо от меню табличка никогда не менялась. Несмотря на надпись "Огромный выбор", рацион для каждого был определён - порции подписывались в соответствии с номерами больных. Ни ассортимента, ни выбора не было.
Пронумерован был и каждый стол в столовой. За Норманном строго числился столик недалеко от двери под номером два. Каждое место было закреплено за определённым пациентом. Несмотря на то, что некоторые больные прибывали, а некоторые убывали в процессе завтрака, за каждым столом всегда сидели по два человека - пациент и его лечащий врач, записывавший каждое мельчайшее изменение в поведении больного (вплоть до того, какой рукой пациент будет держать ложку). Единственным, постоянно свободным местом, оставался стол номер один. За время пребывания в психиатрической лечебнице Норманн ни разу не видел, чтобы появился тот самый загадочный пациент или какой-нибудь врач и занял бы это место. Несмотря на то, что Норманн не редко задавался вопросом: "Что будет, если пересесть за другой, единственный свободный столик?", дальше мыслей его действия не заходили и это табу сильнее крепчало в голове с каждым разом.
Наконец, сев за свой стол с порцией еды, Ньюмана посетила необычайная грусть, которую он никогда, наверное, не чувствовал. Кротко оглядевшись по сторонам, Норманн наблюдал множество людей, уставившихся каждый в свою тарелку и жадно поглощавших пищу. Мужчина не мог поверить, что находится среди "трупов", которых не интересует ничего, кроме удовлетворения животных нужд: поесть и поспать. Больные, синхронно зачёрпывая ложками, поглощали калорийную субстанцию, отдалённо напоминавшую жирную перловую кашу, а то, что находилось вне зоны тарелки, их совершенно не интересовало. Ни почему их никогда не отпускают на прогулку; ни к чему висит табличка "Огромный выбор"; ни зачем каждый шаг, вплоть до простейших действий - забрать собственную пронумерованную порцию или обернуться, контролировался и записывался помощниками главного врача. Ничего кроме ужасной на вид, но вполне съедобной каши и сна на больничной койке с огрубевшими плотно набитыми подушками. В его голове пронеслись одновременно две мысли - два плана действий: первый - вскочить на стол и, как революционер - герой романов, призвать людей одуматься, показать им мир (вернее, его маленькую часть) своими глазами, а дальше уже будь что будет. Но вскоре идея вершить революции в больнице показалась ему совершенно безумной, и он предпочёл второй вариант - не отвлекать сумасшедших от их сумасшествия. За философскими рассуждениями он не заметил, как полностью опустошил тарелку.
Возвращаясь по коридору к своей палате, от размышлений опустив голову, Норманн, наконец, понял, что его действительно необычайно огорчило. Не то, что он находился среди формально умерших людей, а то, что и сам стал таким же трупом. Плюхнувшись на кровать, мужчина откинул на пол грубую подушку и, положив руку под голову, уснул, вспоминая свою прошлую жизнь.
...
Перед ним раскинулся широкий берег, в некоторых местах аккуратно застланный редким травяным ковром, уходившим далеко в горизонт. По левую руку виднелись небольшие зелёные холмы, охваченные сплошным туманом, а по правую - безграничное море. То там, то здесь, из-под зелёного ковра выбивались одинокие маки, бесстрашно высунув свои алые головки навстречу ветру. Всё Ньюману в этом пейзаже напоминало детство: дышащие "полной грудью" растения, лазурная гладь моря, густой, как кисель, туман. Только во сне мужчина мог прикоснуться к настоящей жизни - своему раннему детству. Только так он был свободен и телом, и душой.