— Тома сказала, что не надо врача, она не хочет.
— Не надо? Не хочет?
Бобылков подошел к раскрытой двери. Не выходя из комнаты, он просунул руку и снял трубку настенного телефона.
Тамару словно пружиной подбросило на кровати; альбом тяжело грохнул на пол, рассыпались во все стороны цветочки и картинки.
— Папочка, не надо! У меня и так пройдет. Уже проходит.
Бобылков повесил трубку, подошел к дочери, молча положил ладонь на лоб, пощупал пульс:
— Так. Очень хорошо. Убрать!
Он сел на освобожденный от варенья и конфет стул. «Кролик! Я вам покажу, какой Валерьян Павлович кролик!»
— Аграфена Самсоновна, — пропел он самым высоким своим голосом, — прошу подать Тамаре Валерьяновне платьице, туфельки, чулочки…
— Валерьян Павлович!
— …бантики, ленточки, поясочки, шнурочки…
— Валерьян Павлович!
— Ничего, я обожду. Я сегодня — тигр, понимаете — тигр! Одевайся, Тамара, умывайся, завтракай. У меня важное заседание, вы меня режете без ножа. Мы уйдем вместе: Тамара в школу, я — в продснаб.
Да, хватит! Бобылков больше не будет предметом обсуждения. Бобылков не может мириться с прогулами. У Бобылкова на всех точках будет порядок.
Валерьян Павлович следил за каждым движением дочери, непривычно-горестно подмечая каждую мелочь. Вот она швырнула полотенце на стул — мать подняла и повесила на гвоздик. Вот Аграфена Самсоновна греет ей чулки над плитой. Вот мать пододвигает ей чашку, вилку, нож. Постель не прибрана, на рабочем столике беспорядок… Все за нее делали отец и мать, не только пилили дрова, подметали в ограде, топили печь, но подбирали каждую бумажку, брошенную дочерью, исполняли каждое желание, ловили каждый взгляд. Даже рояль в прошлом году купили. На крышке рояля разбросаны старые конфетные бумажки от «мишек», «кара-кумов», «грильяжа». По клавишам бегает, развлекаясь, Тамарин рыжий котенок, — если кто и исторгает звуки из рояля, то он один!
Всё, что делали он и мать, Тамара принимала как должное, как навсегда и прочно заведенное, не думая о том, что она сама должна выстирать и выгладить воротничок, заштопать, пришить, прибрать за собой, что пора ей помогать матери и отцу в домашних делах.
До войны жилось безбедно, даже, можно сказать, беспечно. Зарплата большая, семья маленькая — всего хватало. Мяса запасали сразу на всю зиму. Конфеты, печенье покупались ящиками. Вот до сих пор Тамара эти конфеты жует… Стирать отдавали на сторону, убирать, белить нанимали женщин. Сейчас ему, Бобылкову, как всем, стало трудней. Зарплата, правда, та же, да что теперь деньги! Пайка хватает в обрез. Брата взяли в армию и зятя взяли — надо матери, сестре помогать. Одна в Хилке, на лесоучастке, другая — в Сретенске, учительницей в начальной школе. Трудно живется, а Тамаре хоть бы что!
Бобылкову припомнилось, как он, приехав из командировки, долго не мог достучаться и попасть в дом. Аграфена Самсоновна лежит с повышенной температурой, окна в квартире заледенели, полы замусорены… Тамара, укутавшись в одеяло, сидит на диване и любуется своим альбомом. «Чай не могла себе и матери вскипятить, — упрекнул он тогда дочь, — дрова же в сарае наколотые». — «Я пробовала, — отвечала Тамара, — из печки дым идет».
Ну и что же? Он истопил печи, прибрал в квартире, всех накормил, Аграфена Самсоновна поправилась… Все забылось!
Вспомнил Бобылков и другой случай. Как-то за ужином Тамара стала рассказывать школьные новости. «Сегодня Нинина мать пришла в школу прямо с драги — грязная, просто стыдно. Я бы на месте Нины сделала ей замечание». Он вспыхнул тогда, дочь расплакалась, жена завторила, тем и кончилось.
И вот он не заметил, прозевал… Дочь его превратилась — он теперь не жалел слов — в лежебоку, лгунью, клеветницу!
Ежедневно он напоминает работникам продснаба: «Не забывайте перспективы, глядите вперед!», и что касается ремонта магазинов, завоза продуктов, строительства овощехранилищ, подготовки новых кадров, у него все благополучно. Даже в условиях войны открывает новую точку — переоборудует в магазин старую аммоналку. А дома — такая история!
Он не мог припомнить ни одного случая, когда бы всерьез, а не за столом, из-за раскрытой газеты, поговорил с дочерью. У него, оказывается, нет никакого, хоть самого маленького, опыта в этом деле. Никогда он не рассказывал ей о своей горькой жизни торгового мальчика в роскошном трехэтажном магазине читинского купца Второва на Александровской улице, — жизни, полной грубой брани, подзатыльников, каждодневного унижения и грошовых радостей. А хитрый и сдобный приказчик Лисеич (звали его Захар Елисеевич), который вбивал ему в голову: «Хоть грош, да выторговать», «Торг дружбы не знает», «Торговать — так барыши получать»… Сколько скверной лжи, кривословия, грязного обмана видел он в детстве — этого его девочка не знала, не испытала.