Отец смотрел на дочь, но не на розовые бантики, вплетенные в висячие мостики косичек, не на кружевной воротничок нарядного платьица, — он смотрел в дочерние глаза и видел в них тоскливое упрямство и испуганное одиночество.
Зазвонил телефон. Бобылков быстро взглянул на часы. Было ровно два.
— Неслыханное дело, — воскликнул он, подходя к телефону: — Бобылков опаздывает на совещание!.. Раиса Самойловна? Да, я. Пусть Журин начинает, — говорил он уже в трубку. — Я задержусь. Ничего особенного. С дочкой плохо. Не с точкой, а с дочкой! Заболела… Лечу, примочки ставлю… Начинайте, говорю! — Он с силой повесил трубку на рычаг. — Примочки! — повторил он.
Он сел на стул. Дочь была уже одета.
— Так, Аграфена Самсоновна, Тамара забыла надеть галстук, пионерский галстук… Подайте ей…
Тамара опустила глаза.
— Я не забыла, — прошептала она. — Мне нельзя.
— Почему?
Дочь молчала.
Аграфена Самсоновна застыла с треугольником новенького, разглаженного галстука в руках.
— Так, — снова сказал Бобылков. — Скажи, Тамара, что мне делать? У меня на базе завистливый человечишко оболгал честного работника. И надерзил коллективу. Что мне с ним делать? Выгнать?
Губы у Тамары дрогнули.
— Отвечай.
Но тут на мужа ополчилась Аграфена Самсоновна.
— Что же это такое? — замахнулась она на него пионерским галстуком. — Что же это он ребенка мучает! У вас, Валерьян Павлович, на базе непорядки, кто-то склоки заводит, а мое дитя изволь отвечать за ваши служебные неприятности? У нее же сейчас температура подымется!
— Не подымется, — безжалостно ответил отец. — Тамара знает, о чем я говорю. Отвечай: описывала задачу?
— Да. — Тамара, как завороженная, смотрела на отца.
— Оговорила этих… сына агронома и девочку Карякиной?
— Да.
— Грубила, лгала товарищам?
— Да, — все тише и тише отвечала Тамара.
— Из пионеров исключили?
— Нет… только все равно галстук нельзя… сняли с меня галстук…
— Тамара! — вскричала мать. — Доченька! — Она села на стул посреди комнаты и беззвучно заплакала, вытирая глаза Тамариным галстуком.
— Да, доченька, наша доченька! — Бобылков ожесточенно потер ладонью щеку и продолжал допрос: — А бывало, что ты, не выучив урока, притворялась больной, а мать тебе компрессы делала и вареньем откармливала? Бывало?
— Два раза… было, — не глядя на мать, ответила Тамара.
— Ну что же, Валерьян Павлович, — слабым голосом проговорила сквозь слезы Аграфена Самсоновна. — Маленькая она еще, подрастет — ведь поймет же, господи! — Она отняла от глаз скомканный галстук, посмотрела на мужа и замолчала.
Бобылков поднял с пола Тамарин альбом и раскрыл его:
— А есть ли у тебя друзья, Тамара? Кто с тобой дружит? — Он положил альбом на стол.
— Маша Хлуднева… Обедать приходила, я ей книжку подарила, фантики…
— Нет уж, — сказал Валерьян Павлович, — помыкала ты ею, нравилось тебе, что она нахваливала тебя, и матери тоже нравилась. А почему сейчас не ходит? Иди, иди-ка сюда.
Тамара, никогда не робевшая перед отцом, нерешительно стала рядом с ним у окна.
— Смотри-ка туда, влево, где больница.
— Я каждый день смотрю, — тихо ответила Тамара.
— Ну, и что видишь?
Тамара молчала.
— Я тебе сам скажу: каждый день к Володе Сухоребрию ребята приходят. Не пускают к нему, а они приходят. В палисаднике, на крыльце сидят… Я вот вчера проходил мимо — чуть не полкласса к нему пришло. Уважают, любят. А о тебе кто вспомнил? Будто ты пустое место. «Пишите, милые друзья…» — продекламировал Бобылков. — А где они — милые друзья? Только в альбоме, в стишках. — Бобылков вдруг посмотрел на часы, и схватился за свой портфель из желтой гофрированной кожи. — Невероятное событие: Бобылков опаздывает на совещание!
В дверях он обернулся:
— Ну, смотри у меня!
И, размахивая портфелем, выбежал из комнаты.
40
Очень, очень плохо Володе. Вот уж пятый день лежит он в приисковой больнице. Ох, что же натворила ты, ледяная вода Урюма!
Опустив глаза, быстро пересекает приемную врач:
— Товарищи, ушли бы вы… Чем вы поможете?
— Доктор, неужели так плохо?..
Он не отвечает, склоняет голову.
Да, очень, очень плохо Володе…