Сэм Хайес
Моя чужая дочь
Терри, Бену, Полли и Люси — с любовью.
Держитесь друг друга.
Глава I
Молоко потекло секунд через тридцать после того, как я осознала, что моего ребенка украли. Помню, на ум пришла глупейшая мысль о белесых пятнах, которые неизбежно затвердеют на блузке к моменту встречи с родителями мужа. Перед еженедельным визитом к свекру со свекровью я завернула в супермаркет за фальшивым домашним пирогом. Рассчитывая убедить Шейлу, будто вынула чудо выпечки из собственной духовки, я даже захватила блюдо и нарядную салфеточку. А когда вернулась к машине (я и отошла-то на две минуты, клянусь, на две минуты, потому что езда убаюкала мою горластую Наташу), детское креслице на заднем сиденье было пусто. Теплая вмятина от ее тельца да след детской отрыжки на обивке — и все.
Уронив коробку с пирогом на заиндевевшую землю, я обыскала машину, отметая одну бестолковую мысль за другой. Что, если я все же взяла Наташу с собой и забыла в тележке супермаркета? Или какую-нибудь чувствительную старушку умилили розовые щечки и пухлые губки? Неужели у меня настолько ранняя дочь, что, когда я ее найду, все вокруг поразятся, как это младенец восьми недель от роду выбрался из машины и отправился на прогулку? А может, Энди по пути к родителям заметил мою припаркованную машину и где-нибудь поблизости тетешкает Наташу? Ему-то разрешено, он ведь отец.
Машину я точно закрыла.
Я сильно стукнулась макушкой о крышу, когда выбиралась из салона, наконец признав, что Наташи там нет. Сколько драгоценных секунд потрачено зря.
В следующий миг потекло молоко, в ноющей груди вспыхнул пожар, затушить который можно, лишь покормив ребенка. Вот только ребенка я потеряла. По-зимнему низкое солнце слепило глаза, пока я прочесывала взглядом окрестности в поисках Наташиного личика, выглядывающего над плечом ее отца. Сейчас… вот сейчас нахлынет волна облегчения, потому что моя дочь нашлась. Сейчас я пойму, что с ней не случилось того, чего я так боюсь, потому что моя искаженная реальность вовсе не реальна.
В этой части парковки было до странности безлюдно, лишь пожилая пара возилась у машины, складывая пакеты с продуктами в багажник.
— Энди… — просипела я, будто внезапно сраженная бронхитом.
Густая слюна комом стала в горле; хватая ртом ледяной воздух, я с каждым вдохом обжигала глотку. Нужно осмотреть всю площадку, заглянуть во все уголки… Но стоило только повернуть голову, как глаза застилал туман, а в ушах раздавался пронзительный свист. И тогда я превратилась в разъяренную самку.
— Таша!
На этот раз горло мне подчинилось, издав звериный рык. Я застыла, широко расставив ноги, стиснув кулаки, выдвинув вперед плечи. Миг спустя я уже металась между машинами, вытянув шею, на пределе голосовых связок взвизгивая имя дочери. По дороге напала на стариков-супругов, те в ужасе вскинули руки, — теперь-то ясно, что они приняли меня за грабителя.
— Вы не видели мою дочь?! Ребенка не видели?!
Вряд ли они поняли хоть слово из моего змеиного шипения, а если и поняли, то ответить не рискнули. Я кинулась дальше — инстинкт подсказывал, что каждая секунда на счету. Я выкрикивала Наташино имя, пока голос не отказал. Я наматывала круги по парковке, между машинами, пока не поскользнулась на замерзшей луже и не рухнула ничком на бетон. На плечо мне легла ладонь. Я подняла голову, наткнувшись взглядом на флуоресцентно-яркий жилет, что навис надо мной… и услышала детский плач.
Вскочив на ноги, вытянувшись, я вся обратилась в слух. Где-то скулила собака, видно изнывая без хозяев в машине; урчал и постанывал автопогрузчик, вынимая контейнеры с товаром из фургона; бряцали друг о друга магазинные тележки, которые подросток в униформе неуправляемым составом увозил с парковки. Все пять моих чувств пришли в боевую готовность. Снова детский плач.
Сквозь наслоения других звуков я отчетливо слышала, что ребенок вопит, визжит, надсаживается криком, требуя маму. Такой же грудной ребенок, как Наташа. Звук сомкнулся в круг, раздирая мой и без того воспаленный череп в шелуху. Плач, визг, крики моей малышки. Я не знала, в какую сторону бежать.
Я поставила ногу на бампер, сделала еще один шаг наверх и выпрямилась в полный рост на капоте синего «форда-универсала», совсем новой модели, — помню, я еще подумала, не осталось бы вмятин. Боже, до чего четко все сохранила память. Как сейчас вижу перчатки на приборной доске, освежитель воздуха в форме елочки, болтающийся на зеркальце заднего вида. Вскарабкавшись на крышу «форда», я смогла увидеть не только всю парковку целиком, но и территорию за ограждением. Гладкая поверхность металла чуть прогибалась под моим весом.
— Мисс! — сказал человек в пронзительно-желтом жилете. — Успокойтесь, мисс.
Глаза у него были черные и очень круглые: он наверняка считал меня сумасшедшей.
— Тихо! — взмолилась я в отчаянии, что он заглушит голос Наташи.
Плач доносился со стороны выезда на автостраду. Щуря глаза от слепящего солнца, я всматривалась вдаль, кажется, годы, но на деле прошло лишь секунды две — и я увидела бегущую фигуру.
Через парковку супермаркета бежал человек с ребенком на руках.
— Наташа! — завопила я, не отдавая отчета в собственной глупости, — как будто грудной младенец способен отозваться!
На землю я спрыгнула прямо с крыши машины — неловко спрыгнула, подвернув ногу — и ринулась к воротам. Я довольно высокая, но все же на земле существенно ниже, чем стоя на крыше машины, так что уследить за бегущим человеком поверх голов несметных субботних покупателей оказалось делом почти безнадежным. Но я была не матерью, а монстром, в моих глазах плескалась чистая, ничем не разбавленная паника, и я прорвалась сквозь толпу к дороге, откуда просматривалась вся улица.
Мне не хватало воздуха, истекающие молоком груди тяжело прыгали вверх-вниз под зимним пальто, по спине ползла струйка пота. Я вертела головой, простреливая улицу лихорадочным взглядом. Знакомые магазины, куда я заходила едва ли не каждую неделю своей жизни, вдруг расплылись в бесцветные иноземные лавки. Весь город с этого момента стал для меня чужим, а я заблудилась на его улицах, как турист, не знающий языка.
Человек с младенцем на руках — длинный шарф вокруг шеи, зимняя шапка, ладонь в перчатке поддерживает крохотную детскую головку — мелькнул в конце Холтс-аллеи. Нырнув в автомобильный поток, лавируя меж гудящих машин, я устремилась в проулок. Годы спустя мне кажется, что я опоздала всего секунд на пятнадцать-двадцать. Годы спустя мне кажется — я вообще не соображала, что делаю.
Холтс-аллея насквозь провоняла картошкой фри, пивом и мочой. На углу вечно крутились подростки, и тот день, 4 января 1992 года, не был исключением. Во время беременности, когда приступ обжорства брал верх над благоразумием, я пару раз прерывала экскурс по магазинам, чтобы втихаря улизнуть в забегаловку «У Эла» на Холтс-аллее. Юные аборигены, как правило, ловили шанс подпустить шпильку-другую в мой адрес: мисс что-то округлилась в талии, и не знает ли мисс, что от жареных сосисок ее разнесет как на дрожжах. С осторожной улыбкой, чтобы не раздражать шайку, я проскальзывала в кафешку, где уминала вредные деликатесы Эла, чувствуя себя виноватой, как кормящая мать, которую застукали с сигаретой в зубах. Но чипсы все же не табак, и поскольку я всегда думала о пользе для ребенка — почти всегда, — то и уговаривала себя, что картофель фри и запах мочи большого вреда не нанесут.
Я врезалась в группку праздного молодняка, выбив банку с пепси из чьей-то руки.
— Ой!
— Кто-нибудь видел ребенка? Человека с грудным ребенком на руках видели? — Я брызгала слюной во все стороны. — Только что… здесь… кто-нибудь пробегал? — Пытаясь отдышаться, я согнулась, вытирая влажные ладони о колени своих черных вельветовых слаксов с резиновым поясом — единственной относительно нарядной шмотки, в которую мне удалось влезть ради приема у свекрови.