Простой люд, сошедший с электрички, прямо по шпалам устремлялся к остановке с целью плотно набиться в поджидающий транспорт. Всё больше народ с увесистыми сумками и рюкзаками на плечах – неутомимые дачники, особенно активизировавшиеся во время огородных работ. Так что профессору Б.Гиленсону, плотно прижатому где-нибудь на задней площадке, не раз приходилось отводить рукой черенок чужой лопаты, направленной в лицо, и привычно было слушать не всегда литературную лексику. Пассажиры- работяги могли себе это позволить и позволяли. Профессор же, погружённый в размышления о Софокле и Эврипиде, категорически нет, впрочем, как и остальные странствующие московские преподаватели. Вот вам ещё одно бросающееся в глаза несоответствие.
Тот же самый профессор ещё при посвящении в студенты дал нам самое важное напутствие: «Не забывайте, что рядом с вами Москва!» Но и без этого напоминания в конце недели я буквально мчалась к старшей сестре, водившей меня по столичным музеям и театрам. А слова: «Что тебе взять?» – произносились ею вовсе не в кафе или театральном буфете (мы всячески оберегали свою стипендию от лишних трат), а «лакомились» исключительно в читальном зале. Но не это обстоятельство омрачало наш общий радостный настрой.
Не дожидаясь окончания спектакля, мне постоянно приходится покидать зал, сгорая от стыда за причинённое соседям неудобство. Это как скверный, раз и навсегда заведённый ритуал. Я с превеликой радостью нахлобучила бы на свою голову шапку-невидимку, будь она у меня, лишь бы не ловить недовольные и откровенно осуждающие взгляды театралов. Но перспектива провалиться сквозь землю в этой ситуации всё-таки куда более реальна. И, как ни старайся попрощаться с театром по-человечески, это никак не получится: непременно опоздаешь на последнюю электричку, что грозит большей катастрофой – перспективой ночного бдения на Курском вокзале. Прав всё же наш преподаватель: Москва близко. А вот Орехово … Орехово-то, оказывается, далеко!
А затем вновь грустное возвращение в Орехово-Зуево. Проехав несколько остановок по самой унылой и депрессивной части города, состоящей преимущественно из безликих строений и не радующих взор многочисленных хрущёвок, автобус покидает городские застройки. С одной стороны то, что напоминает хозяйство по озеленению, которому и надлежит быть поближе к земле, с другой – безлюдье одичалого парка. Конец города воспринимается как конец присутствия человека. Но…
Первым нас встречает краснокирпичное здание старинной постройки – это бывшая богадельня, в далёкий предвоенный год превратившаяся в первый корпус института.
За ним будет наш – школьный проект шестидесятых годов. Он ближайший родственник хрущёвок, выполнен в стиле минимализма и привлекателен лишь в отношении экономии средств при возведении, но не в отношении удобства.
Студенческое же общежитие литфака и педфака находилось на противоположной стороне города – улице Галочкина. Между прочим, Героя Советского Союза. Поэтому каким-то образом, видимо, сам этот факт подталкивал студентов к тому, чтобы быть мужественными и в мирное время.
Студенческой «тропой»
Дорога до института, занимавшая чуть менее часа, таила массу препятствий для преодоления: мост через задумчивую и неторопливую Клязьму, пересечение главной улицы города, нескольких узкоколеек, соединяющих всегда шумные цеха орденоносного хлопчатобумажного комбината, стремившегося не только выполнить, но и непременно перевыполнить очередной план очередной пятилетки. Почему-то требовалось поступать именно так и никак иначе! И бедные ткачихи и уставали, и глохли под неумолчный шум стучащих станков.
Но пойди разберись, чей шум опаснее: фабричных цехов или «бурных и продолжительных аплодисментов» партийных съездов, о которых неизменно писалось в газетах. И кумачовые плакаты на стенах по-прежнему настойчиво убеждали ещё не разобравшихся: «Народ и партия едины!»
У берегов труженицы Клязьмы, удачно приютившей несколько текстильных городков Подмосковья, удивительно органично смотрятся и новостройки Парковской, и образцы иной архитектуры: морозовской, промышленной. Совсем другое дело – старинные морозовские казармы (слово-то какое суровое!), в которых ещё проходит жизнь какой-то части местного населения. Это уже ни с чем не сочетается. Какое слово, такая и жизнь!
А впереди ещё пересечение железнодорожных путей, по которым в процессе весьма содержательного общения промчался Венечка Ерофеев – герой книги, чьё название совпадает с направлением электрички (Москва – Петушки), испытывающий равносильную тягу как к алкоголю, так и философским рассуждениям. А при этом, надо понимать, без мата и крепкого словца самовыразиться никак не получится. Как это по-русски!