– А.
Бабушка отвернулась. После короткой паузы она посмотрела на нас строгим взглядом.
– Вы в церкви сегодня были?
Все продолжили молча есть.
– А Сала, значит, плохо себя чувствует?
– Я уже сказал.
– А.
Отец принялся тщательно складывать салфетку, словно на данный момент не было ничего важнее. Возможно, он знал точно, а может, просто догадывался. Бабушка Анна, его мать, медленно сходила с ума. Она вызывающе взглянула на сына.
– Опять душа, да?
– Отто, картошки? – предложил дядя Гюнтер.
Вернулся Волкер с бас-гитарой. Очевидно, он распиливал заднюю стенку фортепиано до тех пор, пока получившийся результат не начал отдаленно напоминать бас-гитару. Отец молча пялился на стол.
– Не переживай, Отто, – сказал Гюнтер, – мне пианино тоже нравилось больше, но мать позволяет мальчишке все, дает карт-бланш, как говорят французы.
В таких обстоятельствах отец даже заговорил со своим зятем.
– Как работа, Гюнтер?
– Получил повышение.
– Поздравляю, Гюнтер, я очень рад.
– Начальник бригады СУБ.
– Ах да.
– Папа, что такое СУБ?
– Служба уборки Берлина, – ответил отец.
– Вывоз мусора, говори прямо, Отто. Дядя Гюнтер теперь руководит вывозом мусора, мое дитя, – сказала тетя Инге.
Я попыталась поймать правильный глаз, чтобы вежливо ответить на ее взгляд.
– СУБ, – повторил дядя Гюнтер. После шестого пива у него уже немного заплетался язык.
– Душа, – тихо пробормотала бабушка Анна. На нее уже никто не обращал внимания.
– Задумайтесь, когда проиграете.
Сказав эту фразу, она внезапно посмотрела на меня. Все замолчали. Папа повернулся к своей матери.
– Что ты сказала?
Бабушка Анна подняла красиво поседевшую голову. Она с улыбкой посмотрела в безмолвные лица своей семьи, будто знала, что здесь никто не сможет понять, о чем речь. И назидательно, со строгой улыбкой повторила:
– Задумайтесь, когда проиграете.
Ее взгляд был по-прежнему прикован ко мне.
– Мама, о чем ты?
– Разве вы не слышите его голос?
– Какой голос? – спросил папа. Бабушка спокойно на него посмотрела.
– Ну, голос.
– Мама, о чем ты?
– Да дураки из телевизора, – пыхтя, вставил Гюнтер. Бабушка Анна гордо поднялась.
– Ты плохо слышишь, мой мальчик? Возможно, тебе стоит сходить к лору.
– Так он сам лор, – рассмеялась Габи.
Бабушка Анна спокойно на нее посмотрела.
– А.
– Мама, какой голос ты имеешь в виду? Людей из телевизора?
– Задумайтесь, когда проиграете.
Она одним прыжком соскочила со стула, подняла левую руку в воздух, словно сверкающий меч, и обратилась к небесам.
– Бог.
Потом она упала и больше не двигалась. Мой отец сразу вскочил, ему почти удалось поймать ее в падении. Он нащупал пульс, спокойно следя за тикающей секундной стрелкой своих часов. Вызвал «Скорую». С тех пор он навещал свою семью исключительно в одиночку. Однажды я услышала, как он сказал матери о неподходящей обстановке. Я снова встретилась с ними лишь однажды, на похоронах бабушки. И это был единственный раз, когда я видела, как плачет отец.
Годы спустя я вновь и вновь вспоминала тот день. Неужели распад начался уже тогда? И, став молодой женщиной, я переживала испорченные отношения родителей с их семьями?
Сейчас все уже кажется ясным, но тогда я не понимала. Как развивать близкие отношения с семьей, обрести чувство безопасности и близости, если родители показали обратное? Моя мать обожествляла своего отца, но ее отношения с матерью Изой были пугающе холодными. Я же не знала, что бабушка Изали, как мы ее называли, сбежала в двадцатых годах в Испанию с двадцатилетним мужчиной, оставив шести- или семилетних дочерей с бисексуальным мужем, потому что не умела обращаться с детьми. Только сейчас я начинаю понимать, что не хотела слушать эти истории тогда и не хочу сейчас. Когда мать пыталась рассказывать мне о своем детстве в Швейцарии на Лаго-Маджоре, о Монте Верита, легендарной горе, где она росла среди реформаторов, анархистов, вегетарианцев, танцующих нудистов, мечтателей, психоаналитиков и сумасшедших, я каждый раз пропускала это мимо ушей. С одной стороны, я страдала от беспрестанного молчания их поколения, с другой – не хотела слушать странные истории. Это противоречие определило мое развитие. Сколько моих сверстников испытали подобное? Думаю, то, что я увидела в тот день, но не поняла из-за сильного испуга, было стыдом. Но каким стыдом? Было ли отцу стыдно за свою семью или за то, что он не поддерживает с ними связь? Стыдился ли он из-за пережитого на войне? Когда мне было шестнадцать или семнадцать, а иногда и в более старшем возрасте, я думала: мои родители – все родители – виноваты. Хоть я и не знала, в чем именно, но виноваты. Наверное, так думают все подростки во все времена, разница заключалась лишь в том, что большинство немцев во времена моей юности действительно были виноваты. Не знаю, было ли им стыдно. Иногда мне кажется, они передали нам это блюдо непереваренным, и мы пережевывали его до тошноты. Но даже в таком случае я все равно не знала, почему испытала тогда те чувства, и еще хуже – испытала ли я их вообще или просто попала в бесконечную странную петлю. Повторение – лишь другое название неизбежного ада?