В сентябре семьдесят девятого в ходе своей предвыборной кампании в эту школу приезжал Джимми Картер и говорил с Джорджем лично. Когда выяснилось, что Джордж учился в Таскиги, заговорили о выращивании арахиса. А потом в фойе, просто ради эксперимента, «я его заколол». Именно так это ему представлялось. Когда Картер проходил мимо, Джордж, чтобы показать, что его охрана недостаточно внимательна, выбросил вперед руку и прикоснулся к нему. Будь у него в руке нож — Картеру конец.
Примерно в это время Джордж начал читать мои книги. Прочел «Черный дом», изданный в семьдесят четвертом. Прочел «Большой базар». Он хотел связаться со мной. Ему было что рассказать. Особенно одну тюремную историю о черном заключенном — они его звали Радиобашка, из-за огромной головы величиной с хороший приемник, — как он после какого-то visita intima во вторник спокойненько ушел из тюрьмы в женском платье, которое одна из проституток на себе занесла. Его поймали и убили. И труп его, в платье, насквозь пропитанном кровью, привезли на открытом джипе в тюремный двор; и оставили этот джип на видном месте, для острастки.
Джордж навел справки и узнал, что я в Лондоне. А ему нужен был друг.
— Потому что однажды прихожу я домой в обеденный перерыв — смотрю, грузовое такси стоит. Она и кошку забрала, и собаку, и вообще все. Прощай, Туни!
Теперь он снова был один.
— Ну, решил я тогда до магистра доучиться.
Он поехал в Атланту; на ту сцену, где такие драмы разыгрывались в шестидесятых. И борьба за гражданские права, и тот съезд Студенческого координационного комитета, и его неудача с наркотиками. Но теперь его целью был юридический факультет, и на этот раз он доучился до второго курса.
Когда его вышибли, это уже не было такой катастрофой, как десять лет назад в Лос-Анджелесе. Он стал старше и научился терпению в тюрьме. Уж сколько раз вся его жизнь переворачивалась вверх тормашками! Один приятель порекомендовал его ведущему дерматологу в исследовательском отделе в «Морхаус». «Джордж может научиться всему». Джорджа взяли и очень скоро назначили заведующим лабораторией. Он там эксперименты ставил и отчеты писал. Шефом у него был сам доктор Луис Салливэн, нынешний министр здравоохранения, а занимался Джордж испытаниями кремов от загара на белых мышах.
На этой работе он продержался до восемьдесят четвертого. Он еще и в легкоатлетический клуб вступил, снова начал бегать.
— Но начал я помаленьку баловаться. — Джордж сам не мог понять, с какой стати стал нюхать кокаин. — Наверно, потому же, почему за все остальное брался: хотелось убедиться, что и это могу, все могу. Я не задумывался. Не соображал, что могу влипнуть. А влип еще как!
Первые признаки проявились, когда он своих подопытных животных терять начал. Он стал небрежен. Бывало, засыпал в лаборатории, пока мыши были под облучением, и приходилось их списывать. Объяснить потери было нечем. Его выгнали.
Ему стало тоскливо, потянуло обратно в Таскиги. С тем местом много хорошего было связано: борьба за права, песни, дружба. И он был уверен, что там его всегда примут. Так что он загрузился в микроавтобус и поехал туда. Стал консультантом, директором студенческого общежития и преподавателем на факультете. И снова начал бегать.
Летом восемьдесят седьмого Джордж съездил в Медфорд и решил вернуться. Последствия оказались скверными. «Я снова пошел в бизнес, с большими грузами работал» — с килограммами кокаина. С его многолетним опытом, так что теперь все было просто. Он снова делал деньги. У него и официальная работа была, крыша; но и года не прошло, как он начал нюхать сам.
— Подсел я на кокаин, — вспоминал он. — Сначала по-хорошему брал, помаленьку, но характера не хватило. В конце концов опять влип.
Теперь Джордж принимал такие дозы, что по-настоящему заболел, физически. Во всяком случае, так тогда казалось. Он пошел в центр детоксикации, но там выяснилось, что наркотики ни при чем. Он их уже бросил, а здоровье лучше не становилось. Прошел обследование — туберкулез, результат тюремных лет в Эквадоре. Когда его выписали из больницы в девяносто первом, он написал мне то письмо. Чертовски трудная была дорога.
Я был несказанно благодарен Джорджу за компанию, за всегда хорошее настроение. После двадцати лет семейной жизни меня тяготило постоянное одиночество. Хлопнула дверь — и тишина. Только брошенный мужчина может понять, что это такое. Родственники не знают, что сказать, и от их потуг утешить какой-нибудь банальностью становится еще тошнее. После всей борьбы, всех затраченных усилий — никакая пустота не сравнится с потерей любви; и с этой постыдной невыносимостью одиночества. Я был несчастен, ничто не помогало; а когда мне говорили — родичи в основном — «Оно и к лучшему», я особенно остро чувствовал, что проиграл. Джордж жил почти монахом, затворником, но все равно был весел. Мне повезло, что я его встретил. Мы оба были одиноки; мы не давали друг другу никаких советов, только сочувствие. Один говорил, другой слушал, по очереди. Никто больше нас не понял бы, но для нас эти разговоры были поддержкой.