Он теперь наглухо завязал с наркотой, занимался своей диссертацией, бегал каждый день, работал на полставки в Бостоне, еще навещал своего нарколога, жил тихо и спокойно и читал запоем. А я — после долгого периода тоски и психического расстройства — снова начал писать. Мне теперь было о чем писать.
— Ты много пережил, — сказал я при нашей последней встрече. — Но кажешься таким же, каким был всегда.
— Это ты мне уже говорил, не помнишь? Но я еще тогда ответил, что это и хорошо и плохо. Надо меняться, надо двигаться. Знаешь, я ведь за деньгами не гонялся. Мне надо было мир посмотреть и себя показать. И наш рассказ еще не дописан, это еще не конец. Я сейчас просто свою жизнь привожу в порядок. И радуюсь ей, какой бы она ни была. И знаю, что очень скоро опять за что-нибудь возьмусь.
— У меня то же чувство, — сказал я.
— Да. Знаешь, есть люди, которые созданы, чтобы делать что-нибудь. Не смотреть, не описывать — самим делать. Мы с тобой как раз из таких. И много, очень много людей, у кого своя жизнь не удалась, живут через нас.
Он задумался надолго. Потом добавил:
— Я — связующее звено.
XVI Моя другая жена
1
Я едва выбрался из своей хандры, когда на Кейп, ко мне домой, пришла открытка. «Посмотри, я нашла картинку нашего любимого места. Часто вспоминаю тебя. Жизнь моя изменилась весьма и весьма. А тебя могу представить только таким же безмятежным, как был». И подпись: В.
В. — это Ванда Фаган.
— Ненавижу свою фамилию, — сказала она однажды. — Наверно, потому, что отца ненавижу.
— Так возьми материнскую, — посоветовал я.
— Та еще хуже. Фесковиц. И потом, мать я тоже ненавижу.
Еще одна женщина. Не Одна Женщина — нет. Если бы я рассказал о ней раньше, эта история могла бы показаться причиной, почему мы разошлись с Алисон. А мне не хотелось преувеличивать значение того случая. Тот конкретный случай моей неверности на самом деле причиной и не был. Браки расстраиваются, когда уходят любовь и надежда; а какой-то период одержимости и иллюзий еще не конец любви.
История была недолгая. Мне не терпелось, я согрешил, меня разоблачили; потом были ссоры, яростные слезы, выяснения отношений. Но этот период прошел, и жизнь потекла дальше, и мы оставались вместе, и я был несказанно благодарен за это. Бывало, смотрел на Алисон и думал: «Как я мог хоть на миг представить, что расстанусь с тобой?» А иногда и говорил ей, не только думал.
— Может, тебе было бы лучше, если б ты ушел от меня, — отвечала она.
— Нет-нет, что ты! — И это была правда, я не притворялся.
Меня приняли обратно домой; и я никогда не задумывался о том, какой могла бы стать моя жизнь с Вандой Фаган. Говорил себе, что наша связь уже кончилась — и разве не была она странным образом похожа на брак, разве что помельче и покороче? Алисон сумела меня простить. Она всегда говорила, что это все не важно. «Важно то, чем оно кончается. А я чувствую, что ты меня любишь. Но не толкай меня слишком далеко».
Через несколько лет, когда мы с Алисон разошлись, я удивился, что вместо ярких событий нашей совместной жизни все время вспоминается повседневная рутина, самые прозаические дела. Наверно, была в той однообразности какая-то успокаивающая устойчивость, что ли. Меня больше трогали воспоминания о походах за покупками, чем об уик-энде в Париже. Вспоминались общие дела, общие проблемы, общая работа: то полки красим, то обои клеим, ковер расстилаем, прибираем на чердаке… Не дальние плавания, а качка на якорной стоянке.
Эти воспоминания о долгих часах, что мы проводили вместе вот так, были самыми дорогими. Наверно, потому, что не все давалось легко; удовольствие от утомительной возни было доказательством любви. Как и дом наш, который мы построили, словно трудолюбивые птахи, создающие грубую симметрию несокрушимого гнезда из сухих травинок и обрывков старых веревочек. Все эти хлопоты, внешне совсем не романтичные, со временем стали мне казаться почти религиозными обрядами, страстным служением.