Я в тупике. Труп в тупике. А так хочется жить и быть любимой тобой, моя любовь.
Илюха, ветер мой легкомысленный, режиссер уникальный, простуда неизлечимая, судьба ненаглядная, я люблю тебя, люблю тебя.
5.05. Вечер болеет грозой. Но она не торопится снизойти на его разгоряченный лоб неистовством чувственности и ливневой стихии.
Я болею отсутствием тебя в моей жизни и через это хворями настоящими и гадкими всерьез. Ты не собираешься возвращаться в мою жизнь. В качестве кого? Ни в каком качестве. Ни один из нас не нуждается в искусственных наваждениях.
Вечер горит неестественным светом разлихорадоченного неба. Бредит солнце за грустью предгрозовых хронически хандрящих туч.
10.05. Нет, не могу поверить в окончательность диагноза. Это неправда. Неужели все, что было обещано – впустую? Или я не так все понимала? Но и сейчас… но если … Пусть меня запомнят молодой и легкой. Я буду живой до конца. Но инвалидом я отказываюсь быть.
20.05. Киев встретил нас зеленым кружевом своих улиц и надеждой. Я влюблена в светлый грех твоего лица, лучезарный город.
28.05. Без пяти минут семь вечера я вдруг почувствовала, что смерть повернулась ко мне спиной и ушла. Была тут и ушла.
1.07. Перечитываю дневник «моей печали». Осень – весна этого сезона. Жизнь измеряю театральными сезонами, а более мелкая единица – март.
Мне то хуже, то лучше. Мне то тьма, то свет. Имя мне – жизнь. Других ответов у мира нет.
7.07. Когда-то я написала:
«Желание сниматься в кино стало мною. Надо сделать все, чтобы оно стало жизнью».
А сейчас:
Надо сделать все, чтобы жизнь стала жизнью.
22.07. Как жаль, что со мной уйдет все, что во мне есть. Больше уже никто не напишет то, что я могла бы написать. Если мне дали еще хотя бы два года. Но как до этого все у меня получалось, так со времени болезни все стало против меня.
28.07. После стольких «умираний» и истерик, и срывов, и наигрубейших отчаяний, я снова чувствую жизнь. В который раз? Последний, который окажется единственным шансом заполучить, ее, это чувство жизни и ее саму. И уже не отпускать, не отдавать, не лишаться ее.
Когда в бесчисленных своих дневниковых терзаниях я писала о гибели, то никогда не имела в виду настоящую смерть. Гибель была глубинная, эмоциональная, психологическая. Ломались рамки еще одного «периода» во мне. И это всегда сопровождалось душевной болью и бурями срывов. Но когда смерть настоящая, мертвая, приблизилась ко мне на расстояние вздоха, я поняла, как люблю, как обожаю, как безумно восхитительна жизнь, Ее Величество. Но и это я всегда знала. И в моих дневниках наряду с мраком и хаосом неустойчивости и смятений сосуществовала эта жажда жизни-любви.
30.07. Почему все или почти все меня бросили сейчас? Почему мне суждено одной справляться с мучительнейшей из мук – смертельной болезнью?
Со мной боятся общаться, т е. боятся расстроить. Меня боятся лечить. И что остается? Молиться? И «быть, как сталь»? И быть жизнью. До конца.
Я должна быть целой. Я должна жить. Назло всем сквернам, тупикам и злобно-стям. Даже если никого рядом, даже если никто не верит в меня, даже если ты…да-же. Но я люблю тебя и жизнь. И я люблю вас огромно.
1.08. Ну, вот и новый месяц начали. Болезнь не сдается. Я тоже. Совершенно по-свински довожу маму. А жизнь сама довела меня «до ручки». На сколько меня хватит? На какую бездну мук еще?
Ноженька моя горемычная, ошалевшая от боли и порчи, взывает ко мне из последних сил: «Не отдавай меня. Пощади. Не отдавай. Я хочу жить». Она сильнее меня. Я не могу ее отдать. Предать. Убить. Я терплю. Она терпит. Болезнь наступает. Я не отступаю (в мыслях). Такое чудовищное тяжелое противостояние. И никакой поддержки извне. От врачей отказываюсь сама, от меня отказываются целители. Только в себе что-то искать. Так всегда было. Но здесь борьба с самой смертью. Настоящей. И никого рядом. Кроме мамы.
Ноженька моя, девочка, я не отдам тебя. Я буду бороться за тебя. Мы вместе. Мы будем вместе в любой пытке. Я так люблю и сочувствую тебе, милая. Терпеть весь огнедышащий ад этой боли – безумие. Я едва удерживаюсь в собственном разуме. Я плачу. Я взываю к Богу. Я люблю тебя, моя болезная. 20 лет мы с тобой неплохо прожили вместе. Мы занимались спортом, танцами, носили короткие юбки, смущая мальчишек. Мы были смелые, шальные, мы привлекали взгляды и мысли, мы рисковали, проигрывали и выигрывали, мы летели по далям фантазии и бежали на зов любви, мнимой и настоящей, мы любили жизнь, любили друг друга, не задумываясь особенно об этом и не тратя на это пустышки слов, мы жили по-живому, жили, страдая, и обожая, и жаждая, и предвкушая новые безумия и новые легенды. И вот смерть хочет отнять тебя, мой стройный ангел. Ты подурнела, опухла, ты бредишь от боли, ты мучительно, уже теряя сознание, рвешься из пут смертельной болезни, а она укутывает тебя в еще более прочные путы. Ты так же огромно хочешь жить. Так как же я могу предать тебя?! Я не откажусь от тебя. Мы неразделимы. Мы будем вместе.
28.08. Кажется, я больше не могу любить тебя. Кажется, я не разлюбила тебя ни на мгновение. И, кажется, у меня даже больше сил оттого, что ты не умеешь ни быть нужным, ни быть чужим.
Я вдруг поняла, что ты слабый человек. Что у тебя нет ни сил, ни желания откликаться, по-живому откликаться на мое горе. И на собственную жизнь ты смотришь с опасением человека, не уверенного в ее неповторимости, в ее уникальности, но полного амбиций и желаний.
Я вдруг поняла, что не смогу уважать тебя. Любить тебя я продолжаю, а быть вечностью с тобой отказываюсь. Ты забрал у меня миллиарды мигов сердца, нет, я сама их отдала, и не тебе совсем, а тому хулиганскому месяцу-вихрю, который притворяется романтиком и растаптывает души поверивших в это. Март невинно моргал и цинично губил меня смертельной болезнью. А я и сейчас продолжаю восхищаться им. У него есть сила отвергнутых и отчаяние несдающихся. У него есть гонор и жало. И он всегда отвечает за свои слова.
Ты не любил меня. Тебе нравилось, что я рядом. Но ты отказался от меня, как только понял, что я могу жить тобой и что готова верить в тебя бесконечно. Тебе не нужно было всего этого. Для того, кто сомневается в самих основах своего пути, в тягость быть предметом обожания. Ведь душа все же не испорчена пока. Короткий скомканный разговор, конечно, не мог перевернуть все во мне. Это подступало исподволь. Это зародилось в самый день нашего знакомства.
Моя проблема – в выборе, вечном выборе. Желание найти соответствие собственному масштабу и собственным силам толкало меня в глупейшие авантюры и сумасбродства.
Я не могла найти равного. Я не могла быть равной слабости. Но я полюбила тебя, и мир растаял на глазах, все его ложные и гениальнейшие теоремы стали никому не нужны, все его краски помудрели, вся его музыка обрела зрение, и мы, не умеющие ценить это чудо, глухие и равнодушные к восторгам весны, потеряли друг друга. Остались наедине с собственной неизбежностью. У тебя – привычное течение богемных дней, у меня – болезнь, коварная и живая. Но я тоже живая, и наши жизни сплелись в клубок боли, страха, силы и отчаяния и ведут смертельный бой.
Кажется, это случилось давно, и твой голос, возникающий иногда в телефонной трубке, уже звучал, т е. отзвучал, и ни одна нота, ни одно слово не оживут. Все произнесено. Мир превознесен музыкой и трепетными жестами влюбленных в него стихов. Мир снова погружен в колыбель царств своих и спит на подушке неба и видит нас в сне своем. А я молюсь за свою жизнь, потому что хочу, чтобы он снова вдохнул музыку и услышал собственные краски.