Оказалось, эту комнату снимает (2 тыс.) ее друг Гриша, художник и поэт. Сама она (Наташа) – певица, живет здесь, пока его нет. Но москвичка, не коренная, правда. Из ее слов я поняла, что несколько раз она была замужем, что личность – творческая, независимая и интересная. Хочет петь в Большом театре, и будет петь, не сомневаюсь. Дар свой обнаружила не сразу, теперь же не мыслит без пения жизни. Во многом сделала себя сама. Свободная, творческая личность. Богема, в лучшем смысле этого слова. Комната, кстати, оказалась невозможно запущенной, так же туалет и ванна, на всем следы запустения и небрежности. Но это не главное. Она постелила мне на раскладушке, вернее, матрас, подушка и два одеяла (хоть все равно, даже в одежде, под двумя одеялами утром замерзла). Мы пили чай, говорили о театре, музыке, живописи, литературе. Я читала ей стихи, она показала мне стихи своего Гриши (хорошие, самобытные, но мои лучше). Показывала картины, акварель, хотя по технике очень приближены к маслу. Густые насыщенные краски, наслоения, терпкий несколько колорит. Меня они восхитили. Не знаю, к какому течению отнести его работы, но мне кажется, ему удалось запечатлеть душу образа в движении, в порыве. Недовоплощенное, но живое, творчество в движении, не статичное, а дышащее и умеющее общаться со зрителем. Безумно понравилось, это очень близко тому, чем я сейчас увлеклась, над чем работаю. Мои стихи ей понравились, я думаю, но спокойно, без экзальтированности Гали, без, может быть, глубокого проникновения в суть. Но сделать это вдруг, на слух, конечно же, трудно. Наташа тонкая, начитанная, элитная, непосредственная и аристократичная и по манере держаться, и по внутреннему самочувствию. Надо же! Мы обменялись телефонами. Я выразила желание попасть к ней на концерт. Контральто, очень редко сейчас встречающийся тип. Она много работает, поет. Она глубокая, много знающая из настоящей культуры и литературы, мне до нее в этом отношении далеко, но ведь она почти в два раза меня старше, это надо учитывать. Мы не можем быть равноценны в вопросах образования. Проснулись около 10, я сразу рванула домой и сделала так: вставив верхний ключ в замок и повернув его, насколько было возможно (а «заедал» он всего на пол-оборота), одновременно повернула нижний – и открыла! Просто до гениальности. Если бы пошевелила мозгами вечером, обязательно бы додумалась. Но так нужно было, наверное. Чтоб я поехала «на шару» в МГУ, именно в это время, именно в этом месте пересеклись наши судьбы. Не люблю верить в фатальность. Но здесь я – пас. Столько закономерных случайностей, совпадений. Не умещается в голове эта странность. Даже если мы не встретимся больше (что невероятно), как же хорошо, что была эта милая ночь с разговорами об искусстве, чтением стихов, картинами. Мне так помогают подобные встряски. Я называю это: импровизационное самочувствие. Вылетаешь из привычной жизненной колеи и по-новому начинаешь смотреть на окружение свое и себя оценивать. И просто свежесть неожиданного привлекательна, свежее дыхание, хоть начинается часто с каких-то трудностей импровизация. Но здесь не только я выдумывала, высшие силы также замешаны. Мы вместе. От каждого зависит частичка в сотворении образа, души мира. Я улыбаюсь судьбе. Она снова рядом. Смотрит задумчиво. Молчит. Но не отстает, наступает на пятки. Мне непривычно в новом качестве себя. Хоть внешне и, вроде бы, внутри меня все осталось таким же, не изменилось. В чем же дело? «Меня стало больше…». Снова.
Думаю про свою рецензию на Штайна. Чего-то не хватает ей важного, каких-то штрихов, более точно и метко передающих настрой. Я говорю в конце, что жизнь кончена, но никто не заметил этого, мертвый опустошенный мир, но в спектакле нет ни капли декаданса. Он весь светится изнутри добротой. Мажорное звучание его мне очень близко, но почему же в моих рассуждениях это несоответствие? Я воспринимаю спектакль в светлых тонах, а пишу с мрачностью о конце жизни. И даже записывая, ощущаю легкость мелодии. Мне трудно со стороны воспринимать работу. Быть может, в ней куча несовершенств, которых не замечаю.
То, что я делаю, вряд ли найдет понимание и отклик завтра. Посыпятся обвинения в неконкретности, расплывчатости, неумении подходить объективно и четко формулировать свою мысль. А, может, все дело, действительно, во мне? Это я несовершенна? Конечно, несовершенна, но для всех нельзя стать эталоном.
Почувствовала ли я в спектакле главное, концепцию постановки, говоря академически? Не на уровне: нравится – не нравится. А обобщающее, связующее начало?
Нет, все правильно. Улавливаю. Где-то на уровне подсознания. И не декаданс вовсе, а неизбежность. Чехов жалеет уходящее, но он смиряется с невозвратимос-тью этой эпохи. У него хватает сил признать это, и у него хватает души пожалеть об этом не слезливо-сентиментально, а с высоты будущего, к которому рвется и к которому все равно не может относиться, как Петя с Аней. Кончается жизнь этой эпохи, ее духовного начала. Это не плохо и не хорошо, это совершается. Это неизбежность. Гаев и Раневская принадлежат промелькнувшему, уже умирающему. Они живут, чувствуют, осознают себя. Но здесь дело не только в конкретных людях. Смысл раскрывается на уровне понятия. И дело не в их четком разделении на они и мы. А в смене атмосферы, духовного самочувствия мира и общества, в частности. Они этого не чувствуют. Но это и не важно. А что такое новое, кто может ответить? Это станет ясно, когда и оно станет прошлым, и придет на смену другая реальность.
Фирс остался на стыке эпох. Ему нигде нет места. Страшно.
16.10. Все страхи остались ни с чем. Работу свою не читала. Сначала Г. рассказывал про Кугеля, потом предложил прочитать, что у кого есть. Я сижу, трясусь, молчу. Вышла Люда (кажется, с музееведения, но бывает на наших занятиях). Читала рецензию на спектакль-балет Панова «Три сестры». На меня ее рецензия произвела жалкое впечатление. Взгляд поверхностный, критикующий, затрагивающий лишь внешние моменты. Кроме того, что спектакль плохой и «разбора» нескольких комичных (на взгляд автора) моментов и изображения героев, ничего я отсюда не почерпнула. Мне показалась работа очень слабой, мелкой какой-то, без личностного участия. Разорванные заметки, связующим было негативное впечатление, но композиция не получилась (хоть в начале она сама сказала, что это не столько рецензия, сколько тезисы). Не понимаю, зачем читать непроработанную вещь. Самое противное началось потом. Большинству (мне показалось) наших понравилось. Г. похвалил за афористичность стиля, в целом ему понравилось (вот ужас!). Я решила, что пропала, если всем им нравится это, то меня с моей «музыкой сфер», как сказала сегодня А., пошлют подальше и обломают. Я дала ей, кстати, прочитать свою работу на Штайна. Отнеслась спокойно. Вытащить из нее что-то конкретное трудно. Она относится к этому, пожалуй, как к болезни роста. Это пройдет, она сама в 17 лет так писала, хотя признала, так скажем, что это выше среднего уровня. Она не против, но я ее почувствовала. В ней преобладает ремесленное начало – хорошо сработать. Это не плохо, но не особенно, не самобытно. Даже не так. Она, безусловно, личность, но не того масштаба, как новаторы, творческие люди, несущие что-то совершенно непривычное, свое, непохожее. Как, надеюсь, я. К ней не придерешься. В ее рассуждениях есть логика и цельность, но она – не художник. И это определяющее. Она, возможно, будет много печататься, писать, неплохо, интересно даже, а может, ничего и не выйдет, сойдет на нет. Но в любом случае, это – не явление. С ней мне все более-менее ясно.