Нет, я говорил о полной реализации твоих стремлений. И я повторяю это. Успокойся. Будь собой. Когда придет настоящая уверенность, сбудется все. Поверь мне.
Он пропустил тебя. Саша глубже. Про Алешу ничего не скажу. Успокойся. Я тебе верю. Я тебя чувствую. Это ты сама. Мастер.
Вроде действительно ему понравилось. Чего же мне нужно-то еще? Не понимаю. Когда начинают хвалить, мне сначала очень приятно, а потом невыносимо горько, потому что не печатаюсь. Для себя и ближайшего окружения – уже мало. Раньше и не задумывалась особенно о признании. Но чем больше живу в Москве, тем сильнее эта отрава.
С Алешей общаться было легко. Может, потому, что я все же решилась дать работу, и он согласился с ней. Она ему понравилась.
Меня сводит с ума этот спектакль, эти люди. Я влюбилась в них за это дело, за их талант.
Алеша из тех людей, у которых творчество подчинено интуиции. Я, надеюсь, принадлежу к их числу, и мне легче его понять. Пишешь, в полной мере не осознавая, что выходит, не можешь объяснить всего логическими построениями и схемами, просто творишь, а когда готов результат, сам удивляешься глубине и красоте образа. Когда пишешь, всего этого нет, сознательно столько не вкладываешь. А очнешься, начнешь читать – и потрясаешься. И такое же впечатление это производит на других, но т. к. ты чувствуешь некоторую неловкость, ведь, когда работалось, и в мыслях не было о многих возникших смыслах, не перестаешь сомневаться в себе и своем труде.
Мне кажется, когда он писал, это часто было интуитивно. Вроде недопонимает. А получается, что понял так много, что содержание распирают смыслы, и их столько, что даже пугаешься. Не задумываясь, возможно, о них, он чувствовал их, и это вошло в пьесу. Настрой, душа его картин и стихов. Хотелось бы почитать.
Вообще, хотелось бы как можно чаще общаться с такими людьми. Нет, только с такими и хотелось бы общаться. И нужно. Но когда же сбудется все это?
Все, что здесь было и не было – мимо. И переживать это одной невыносимо трудно. Трудно и страшно. В сердце боль невыносимая. Сегодня, видимо, я последний раз на критике. Г. – все то же. Две недели прошло, как он мне обещал позвонить. Устала. Он (да и все, с кем сталкиваюсь последнее время) усиленно сопротивляются моему приходу, не пускают. Круг замкнут. «Чтоб за предел выскочить – вот моя цель…». Но куда именно меня «выскочит»? Куда? В свободу безумия или свободу творчества?
Г. рекомендует прибегать к описаниям спектакля. Больше визуальности. Еще мы мало, якобы, обращаем внимания на драматургию.
Я могу возразить и на то, и на другое утверждение. У меня вообще на все есть свое мнение. Но это никому не интересно. Г. меня измучил неопределенностью. Се-
годня веселый удивительно! Про все свои обещания, видимо, забыл. Откроет меня не он. Это уже ясно. Если справлюсь и с этой вспышкой отчаяния, посмотрим.
Я думаю, все же, несмотря на множественность проблем, что-то должно получиться с «Сангвисом».
Отвратительное отношение с некоторыми на отделении. См., Д. и В. Друг друга в душе не выносим. Это прорывается порой. Но не хочу, чтобы они способны были испортить мне настроение.
Универ – тоска.
18.03. Нижинский. Перевоплощение в миф и творение его.
Он перевоплощается в миф, но и творит этот миф своей игрой. Он живет движением беспредельности. Зависает в воздухе в пленительном прыжке, и сон овладевает им. Это сон? Явь? Балансирование над пропастью разума? Это смертельная опасность игры, двойственность, развоплощение на жесты, взгляды, ноты. И это жизнь, которую светлое безумие игры выносит на театральные подмостки мира, которой рукоплещут и которой пугаются.
N – вечный юноша, вечная весна. Так и в творчестве. Играет порыв, грезу, видение и никогда – событие действительное, во всей полноте материальной плотской жизни.
Творец, а не исполнитель, потому что улавливает душу образа в движении, в стремительном вихре секунд. Он все время разный. Клоунские гримасы, остроумие, гнев, тревога. Я не знаю, о ком я сейчас пишу, о том Нижинском, которого играет Олег или о той реальной фигуре, существовавшей десятки лет назад, истинность которой так ярко передает Вадим Моисеевич в своей книге. Я так же, как Незнакомец, отравлена этой загадочной томительной судьбой, ощущением его гения. Это взрывается во мне, переворачивает, держит в плену его души, больной и бездонной.
Спектакль, назвав имя, сам стал им. Я болею легендой его души. А не жившего когда-то человека. С другой стороны, мне кажется, он так жизненно передал легенду о мираже, что миражей не стало. А одно огромное пространство страсти и тоски о несуществующем, жизни и смерти, жизни во сне, заполнило небосклон, переполнило меня. Я больна этой живой жизнью, она не оставляет меня, не отпускает, занимая мысли и сердце. Она так непосредственна, легкомысленна и красива, что я забываю обо всем, любуясь ею. Одно ее присутствие делает меня другой. Я хочу раствориться в ней, и я не умею этого. Притяжение – отталкивание. Я уже попала в силовое поле его судьбы, но быть послушным спутником, круг за кругом, день за днем, всегда рядом, но никогда – вместе, не могу. Природа сопротивляется. Природа, которая создала меня равной ему. И которая боится быть собой, прикрываясь маской боли.
Спектакль – память о боли. Первородной. Как в картинах Гойи. Отталкивающей. Плагиат стихов и снов. Вдохновляющей. Рушащееся на глазах божество радуги. Несуществующей. Самой живой и страшной, потому что к ней не обратишься и не уничтожишь ее. Она диктует правила игры, в написанной ею же пьесе. Что мучает? Незнание. Небытие. Нежизнь. Память о чем-то до. В спектакле не существует границ между этим до и сейчас. Он открыт всем далям и призракам. Иллюзия пустоты. Но нет, это иное понимание. Свобода полета. Мир раскрыт навстречу каждому. Мир спектакля светел и легок. Невещественен. Поэтому я и не могу писать о материальном в нем. Как выглядят актеры? Да распрекрасно. Только никакой внешности, лишь представление о ней, загадка промелькнувшей звезды. Я просто не знаю, как они выглядят. Потому что я вижу иной их облик, не материальный. Они про это. А не про нас и себя. Каждый поймет свое. Описывать зафикси-рованность поз и лиц я не имею права. Мир плавен. Спектакль прощается каждое мгновение, и каждое мгновение смотрит в глаза и ждет ответа. Он всегда со мной.
И он томит меня разлукой. Чтобы успокоиться и зажить снова, нужно стать им. А это невозможно. Он – имя. Я тоже. Не совпадаем, совпадая в мечтах. Так близко, что дальше некуда. Не существуем самостоятельно, отдаляет единство самочувствия. Как тело и душа – вместе, но это мнимо. Разные до бесконечности, потому что отказаться от своего не можем, а жизнь томит любовью навсегда. И болеет и им, и мной. «Высокая болезнь». Имя возможной встречи я пока не знаю. Догадываюсь. Оно прекрасно.
Жажда болезни. Желание болезни. И бегство от нее в свободу жизненных проявлений. У кого на что хватит сил. В свободу жизни желаемой или выдуманной. Это опасная игра. Это игра всерьез. И само название ИГРА двусмысленно. Ты вступаешь в партию с волей и диктуешь условия своих возможностей. В балансировании над бездной тишины всех порывов и начинаний ты проходишь год за годом. Соблазн отступиться так велик, шансы на победу так ничтожны. «Протри глаза, – шепчет здравый смысл, – куда тебя занесло твое честолюбие, давай руку, ты узнаешь радость молчания». Мнимые любезности, преувеличенные улыбки милых тебе когда-то уже позади. Ты борешься с ней. Болезнь высоты пришла на смену сомнениям. И надо успеть с ней заключить новую сделку. Теперь каждый твой шаг останется в биографии событием, независимо от того, вкладываешь ты в него понятие высшего порядка или все получается само собой. Он состоялся. Он остался. И ты тоже. Через какое-то время ты даже можешь устать от обреченности всегда и везде сознавать себя ценностью. Но это пройдет. Как и многое другое. Сначала нужно лишь заслужить право не оборачиваться. И быть первой. И быть повелителем своей бездны.