В дверь торопливо и негромко стучат косточкой согнутого пальца. У меня радостно вздраги-вает сердце: это стучит Тоня. Я откликаюсь. Тоня входит, прикрывает дверь спиной, останавлива-ется у порога. Я вижу, как от частого дыхания поднимаются и опускаются прижатые красными варежками у груди книги. Тоня смущается, когда идет по лестнице и потом пробегает по коридору до моей двери. Она стоит у порога, справляясь со своим смущением, а я гляжу на нее в каком-то радостном оцепенении. Так бывает со мной, когда совсем близко опустится на ветку снегирь. У меня захватывает сердце от этой его близости, от того, что я вижу на нем каждое перышко, вижу, как часто колышется его малиновая грудка, как в темной глубине глаз отражается искорка солнца. Наконец я спохватываюсь:
- Проходи, что же ты?
Тоня отрывается от двери, проходит быстрыми шагами, почти перебегает комнату.
- Я совсем на секундочку,- говорит она, складывая на стул книги.
Одна из косичек выпадает из-за плеча и качается над ее руками. Тоня нетерпеливо забрасы-вает ее за спину. От Тониных быстрых движений, от серенького пальто с узким меховым ворот-ничком вокруг шеи, от порозовевшего лица веет талым снегом, весенней уличной свежестью. На шерстинках красной вязаной шапочки, пристроенной на самой макушке, еще блестят бусинки рассыпавшихся капель. Наверно, Тоня только что прошла под моими сосульками. Вся она какая-то свежая и праздничная. Может быть, потому, что сняла свое зимнее пальто, в котором приходила в прошлый раз, и надела это, серенькое. И хотя я знал его еще с седьмого класса и теперь оно стало совсем коротко, даже не прикрывает колен, Тоня в нем другая, какой я ее не видел никогда раньше.
- Сколько книг! Я ведь еще те не прочитал.
- Ничего. Это не библиотечные. Наши ребята передали. А еще я принесла контрольную по алгебре. Мы вчера ее писали. Ты попробуй. А я потом проверю.
- Да ты раздевайся, Тоня!
- Ой, нет! Мне долго нельзя...
- Ты сейчас уйдешь?
Тоня растерянно смотрит на дверь.
- Хорошо... Я побуду немного.
- Пожалуйста, разденься.
- Нет, я посижу так... А знаешь, на улице такая теплынь - уходить не хочется. В голове какой-то хмельной звон - от капели, от ручьев, от воробьев. Будто праздник. Солнца полным-полно! Куда ни посмотришь - всюду солнце. Глянешь в окна - солнце! В лужах - солнце! В машинах - солнце! Не знаю, как мы будем доучиваться в четвертой четверти. Мы и так: чуть что уже на улице...
Тоня сидит напротив, на краешке стула. Она говорит быстро, словно торопится выговорить-ся. И это тоже новое, необыкновенное в Тоне. Смущение так и не сходит с ее лица. Пальцы тере-бят завязку на варежке.
Если б я мог знать, что смотрю на Тоню не отрываясь, я бы устыдился. Но я об этом не знал. Я просто забыл, что я тоже есть в этой комнате. Я гляжу на нее так, как смотришь на огонь или звезды. На них можно смотреть неотрывно, забыв о времени. Они завораживают.
- Мне почему-то кажется, что ты не на катке сломал ногу...
Тоня всего на одну секунду заливает меня синим светом своих глаз, которого я не выдержи-ваю и начинаю глядеть в окно.
- Только честно: упал с дерева?
- Да,- неохотно сознался я.
- Сумасшедший! Мама тоже не знает?
- Вам только скажи...
- И никто не видел, как это случилось?
- Нет.
- Как же ты добирался домой? У вас такая страшная лестница!
- Сначала не больно было. Я даже не знал, что сломал ногу.
- Сумасшедший! - Тоня болезненно поморщилась.- Хорошо, если все обойдется.
- Она у меня совсем уже не болит.
- Ты вешал скворечник?
- Нет.
- Тогда зачем тебе понадобилось лезть на этот тополь зимой?
- "Зачем, зачем"...
Я отбросил подушку, отвернул матрац и выгреб на одеяло кучу рваного, бесформенного железа.
- Что это? - не понимает Тоня.
- Осколки.
- Столько много?
- Это еще не все. Там осталось больше.
Тоня боязливо протягивает руку. Я понимаю ее неприязнь.
От этих ржавых уродливых кусков и до сих пор веет жутковатым холодком смерти. Они такими останутся навсегда. И через сто, и через двести лет. Как тевтонский меч найденный под Псковом. На него глядишь так же неприязненно, сколько бы ни прошло времени. Эти ржавые куски железа ни на что не похожи. Ни на какие другие предметы. Они ничего другого не напо-минают, кроме того, что должны напоминать.
- Старые занозы войны,- грустно говорит Тоня.
Я знаю, она сейчас думает о своем отце. Он долго носил в себе осколок. Возле самого сердца. Но потом не выдюжил...
- Бедное дерево,- говорит Тоня.- Как оно еще живо!
- Борется, как умеет.
Я взял из кучи большой, с мою ладонь, осколок.
- Вот этот был затянут толстым, мозолистым наростом. Тополь не мог от них избавиться, и он старался их изолировать. Но некоторые ветки уже начинают сохнуть. Я хотел вырубить до весны все, пока дерево еще не проснулось.
- Можно, я возьму один?
- Конечно.
- Правда, если увидит мама...
- Тогда не стоит. Лишнее напоминание.
- Нет, нет, я возьму. Я спрячу. Никому не буду показывать. Для себя только.
Тоня вырывает из тетрадки чистый листок, заворачивает в него осколок, кладет в карман пальто.
- Это в память об отце. И обо всех погибших,- говорит она.- И на тот случай, если я когда-нибудь распущу нюни.
В коридоре слышатся шлепки туфель Акулины Львовны. У нашей двери они затихают: скверная привычка подслушивать под дверью. Потом раздается вкрадчивый стук и вслед, до половины своего мощного бюста, просовывается сама Акулина Львовна в извечном халате с малиновыми пионами.
Когда я упал с дерева и добрался домой, мама испугалась и побежала за Акулиной Львов-ной: все-таки свой врач в доме. Она осмотрела распухшую лодыжку, сказала, что скорее всего вывих, и, взявшись одной рукой за пятку, а другой за стопу, начала тянуть. От боли у меня в глазах наступила ночь. Я вскрикнул. "Ну, ну, тоже мне мужчина!" - цыкнула на меня Акулина Львовна. "Может быть, вызвать "скорую помощь"?" - спросила мама. "А вы думаете, "скорая помощь" сделает другое? - обиделась Акулина Львовна.- К утру станет легче". Но утром моя нога еще больше распухла и почернела. Как потом объяснили в больнице, произошло внутреннее кровоизлияние. Акулина Львовна от чрезмерного усердия вправить вывих еще больше увеличила травму.
- А, у тебя гости! - округляет глаза Акулина Львовна.- Извиняюсь. Я думала, что ты разговариваешь с матерью.
Но, сказав это, Акулина Львовна не уходит. Деланно играя подкрашенными глазами, стара-ясь скрыть неутолимое любопытство, она быстро осматривает комнату, койку, стул, прикрытый салфеткой, под которой хранится моя еда, термос с чаем.
- А ведь, знаешь, мы с ней почти знакомы,- говорит Акулина Львовна, разглядывая Тоню.- Я ее часто встречаю на лестнице. Милая девочка... Просто милашка...
Низкий голос Акулины Львовны, когда она хочет произвести впечатление, обретает шоко-ладную обливку.
- Очень, очень приятно... Ну, не буду вам мешать, молодежь!
Акулина Львовна, многозначительно подняв брови и противно глядя на меня, втягивает голову за дверь.
Тоня растерянно приподнимается:
- Я пойду!
- Ну что ты!
- Нет, нет, я пойду.
Я понимаю, это все из-за Акулины Львовны. Что за век! Всегда сумеет плюнуть в самую душу.
Тоня уходит. Ей к часу в школу. Я снова остаюсь один. Я закладываю руки под голову и смотрю, как над своими за зиму обветшалыми гнездами суетятся грачи. Одни выдергивают старые черные прутья, на которых клочьями висит сгнившая кора, и бесцеремонно сбрасывают вниз. Другие улетают куда-то, приносят новые веточки. Я гляжу на грачей, на глубокое голубое небо за ними и думаю о Тоне. Я теперь всегда думаю о ней, даже когда читаю, когда разговариваю с мамой. Иногда это совершенно неотчетливые мысли, которые нельзя облечь ни в какие слова. Они где-то в глубине сознания, но они всегда во мне, каждую секунду, как биение пульса. Я не знаю, как это назвать, но это похоже на излучение, на радиоволны. Я их все время сознательно и бессоз-нательно посылаю в мировое пространство. Я думаю о многих вещах, о человеческих поступках, мысленно облетаю материки, землю, мчусь к звездным мирам,- мало ли где не побываешь и о чем не передумаешь за долгий день одиночества,- и все время, пока во мне вьется мысль, в мир летит, как мои позывные: "Тоня, Тоня, Тоня!"