Как-то на выставке африканского искусства я спросил одного симпатичного нигерийца, есть ли в их системе мироздания что-то наподобие нашего черта. «Есть», — сообщили мне. «А какого оно у вас цвета?». «Черного», — неожиданно засмущавшись, признался мой собеседник.
Каждый вечер по телевизору мне втирают новенькое об израильско-палестинском конфликте. Меня оглушают серией взрывов с той и другой стороны и забивают голову непонятными словами: «шахид», «интифада» и «дорожная карта Буша», услышав о которой я почему-то представляю не процесс мирного урегулирования на Ближнем Востоке, а череду техасских салунов, вдоль которых слоняется в сдвинутой на ухо ковбойской шляпе краснорожий американский президент с бутылкой виски в руке.
Все это продолжается столько, сколько я живу на свете. По крайней мере, в 1983-м году, когда я еще носил пионерский галстук, мне рассказывали о той же заварушке в секторе Газа и на западном берегу реки Иордан. Только другими словами. С тех пор почти ничего не изменилось. Разве что «телечучело» Ясира Арафата износилось и исчезло с экрана, а Шарона хватил инсульт.
Делаю вывод: повышенное внимание мирового сообщества к этой проблеме совершенно не способствует ее разрешению. Давно пора просто оставить ее в покое.
Я совершенно согласен с арабами, утверждающими, что у израильтян нет никаких исторических прав на Иерусалим и его окрестности, поскольку их бездомные предки во времена Моисея просто шлялись по пустыне в поисках земли обетованной. Но я признаю и то, что у современных палестинцев на эту горячую точку не больше прав. Их предки тоже где-то шлялись. А жили и до евреев, и до палестинцев в Иерусалиме филистимляне. Они и имеют на него исторические права. Только где их теперь найти, если им еще при Давиде устроили геноцид? Так пусть теперь обе ветви семитского племени решают свои вопросы самостоятельно. Не надоедая мировому сообществу. Это их болезненное, но все-таки внутреннее дело. Вроде деревенской драки в кибуце. Достаточно просто приподымать раз в сто лет крышку над этой кипящей кастрюлькой и вежливо осведомляться: «Ну что, братья-семиты, уже договорились? Ах, еще нет…»
У Голиафа были все шансы выиграть сражение. Нечего было сорок дней подряд выходить на поле, вызывая бойцов на поединок! Уже на третий день, когда желающих не оказалось, нужно было переходить в наступление и разгонять морально подавленного противника кнутом. Но Голиаф, по-видимому, сам не очень хотел воевать. Ему больше нравилось сверкать своими технически передовыми доспехами на парадах, эксплуатируя славу великого героя и … дожидаясь Давида с мешком булыжников.
Не бойся Голиафа!
Бойся стереотипа, утверждающего, что Голиаф — непобедим.
Эти шикарные белогвардейцы…
Это моя любимая забава. Бывает, закроешь глаза и словно с высоты увидишь степь у цепочки людей в шинелях, черные игрушки пушек. Только оказалось, что даже белый цвет имеет множество оттенков.
Отчетливо помню день, когда впервые прочитал «Белую гвардию» Булгакова. Это был 1983 год. Зима. Наверное, январь или февраль. Книгу мне дали на несколько дней. По большому блату. В андроповском СССР она была жутким дефицитом. За киевским окном шел снег. По улице медленно пробирался трамвай. А я стоял у окна, и в голове моей еще крутились петлюровцы, гетман, потемневшая от холода кокарда на фуражке Мышлаевского и бессмертная фраза на печке: «Слухи грозные, ужасные — наступают банды красные»…
Мне было четырнадцать. И я жалел об одном — что не родился в царствование государяимператора Николая Александровича и не могу, следовательно, быть кадетом, юнкером или лейб-гвардии штабс-ротмистром в кавалерийской длинной шинели. История, казалось, прошла мимо. Скука-с, поручик! Со мной происходило то же, что и с Дон Кихотом. Тот, начитавшись рыцарских романов, возжелал стать странствующим рыцарем. А я — белогвардейцем. Ведь что такое «Белая гвардия»? Самый что ни на есть настоящий рыцарский роман!