Слова нетерпеливо рвались на волю, однако Элайджа не давал возможности возразить.
— Позволь высказаться определенно: даже если мне суждено умереть завтра, все равно не готов смириться и одобрить порочные и двусмысленные визиты герцога, не готов позволить ему беспрепятственно владеть твоим временем. Восьмилетним мальчишкой я понял: можно умереть, сознавая, что удалось хотя бы немного изменить окружающий мир, а можно исчезнуть незаметно, подобно рыбе или лягушке, и мир останется точно таким же, как до моего рождения. Я выбрал первый путь, и тебе никогда, никогда не удастся заставить меня измениться и уподобиться герцогу Вильерсу.
— Но я не прощу тебя брать пример с Вильерса! — в отчаянии воскликнула Джемма. — Всего лишь хочу сказать, что никакие несправедливости мира не способны запретить человеку вовремя отойти от края. Возможно, не обязательно проводить остаток дней в постели, но эта жизнь тебя определенно убивает!
— Не считаю данный фактор существенным, — спокойно заметил Элайджа.
— Не считаешь существенной свою жизнь?
— Всегда знал, что моя жизнь будет короткой. Так стоит ли предавать все, что дорого, ради нескольких дополнительных праздных минут?
Джемма смотрела на мужа, не находя сил возразить.
— Понимаю, что тебе хотелось бы, чтобы я все бросил и сел рядом с тобой, — продолжил он, беспокойно шагая по комнате.
— Я не…
Никогда еще Элайджа не перебивал так часто. Вот и сейчас он резко обернулся и посмотрел ей в глаза.
— Мы уже слишком взрослые, чтобы притворяться. Ни минуты не сомневаюсь, что после моей смерти вы с Вильерсом найдете свое счастье.
— Как ты смеешь говорить такое?!
— Смею, потому что это правда.
— Утверждаешь, что я жду твоей смерти?! — закричала Джемма. — Оскорбляешь и меня, и герцога!
— Леопольд — мой самый близкий друг, — с горечью признался Элайджа. — Даже когда мы не общались, я все равно в него верил. Печальная истина заключается в том, что я никогда не мог и никогда не смогу стать тем приятным компаньоном, которого ты заслуживаешь. Однако нежелание сконцентрироваться на собственном здоровье не мешает признать того очевидного факта, что Вильерс подходит тебе куда больше, чем я.
— Что за невозможная, постыдная нелепость! — Джемма наконец собралась с духом. — По-твоему, я отвернусь от твоей могилы и немедленно упаду в ленивые и предосудительные объятия, чтобы провести жизнь в счастливом безделье?
— Можешь называть мои доводы, как заблагорассудится. То, что тебе кажется нелепостью, на самом деле всего лишь логика. — Элайджа стремительно подошел и остановился напротив. — Хочу говорить честно, и ничего больше. Было бы высокомерием скрывать собственное мнение.
— Понимаю, — кивнула Джемма, пытаясь совладать с нервами. — И все же хочу убедиться, что правильно восприняла твою точку зрения: хотя ты и считаешь Вильерса никчемным прожигателем жизни, все же не сомневаешься, что, похоронив супруга, я первым делом распахну перед ним двери своего будуара?
— Ярко сказано, — сухо заметил герцог.
— Более того, ты отказываешься предпринимать любые шаги, способные продлить жизнь, а предпочитаешь сломя голову мчаться к могиле, вовсе не думая о… о тех, кого оставляешь.
— Я постоянно думаю о тебе.
— Неужели? Напрасно! Я всего лишь запертое в четырех стенах легкомысленное создание, готовое перепорхнуть к Вильерсу, едва догорит твоя короткая свеча.
— Не только ярко, но даже в духе великого барда.
Джемма резко отвернулась и, кусая губы, уставилась в темное окно. Слезы неумолимо подступали, а сердце медленно билось под тяжестью печального осознания собственной роли в глазах мужа.
— Искренне хотел бы стать тем человеком, который тебе нужен, — донесся, словно издалека, глухой голос.
— Удивительно, что ты вообще счел необходимым вызвать меня из Парижа. — Голос отказывался подчиняться.
Элайджа кашлянул.
— Не могу понять твоей обиды. Если не захочешь выходить замуж за Вильерса, никто тебя не заставит. Я только… — Он замолчат и, положив на плечи сильные ладони, резко повернул Джемму к себе лицом. — Черт воздай, я отчаянно ему завидую! Завидую вашей уютной дружбе, интересной партии в шахматы, вниманию и сочувствию в твоих глазах, вашей взаимной симпатии.
Джемма сердито смахнула слезу.
— Но ведь ты только что презрительно насмехался над безвкусным времяпровождением!
— Что поделаешь, я не создан для светской жизни.
Что оставалось делать? Признаться, что глупо поверила в способность мужа влюбиться?
Джемма прислонилась затылком к темному прохладному стеклу. Разве Элайджа виноват в том, что ставит честь превыше всего? Наверное, подобное отношение к ценностям жизни достойно признания. Да, мир действительно восхищался благородством герцога Бомона.
Она открыла глаза и взглянула на своего красивого, достойного, всеми уважаемого мужа. Того самого глупца, который намеревался передать ее с рук на руки Вильерсу, словно посылку, которую страшно оставить под дождем.
— Прости за то, что доставил столько страданий — тихо, искренне произнес он.
— Страданий, — повторила Джемма и в который раз тяжело вздохнула, пытаясь прогнать застрявший в горле ком. — Наверное, страдания прилагаются к умирающему мужу. — Слова прозвучали так горько и безжалостно, что герцог поморщился.
— Не хочу, чтобы наши отношения зашли в тупик. Я думал, мы…
— Что? — нетерпеливо уточнила Джемма.
Он не ответил. Глаза сейчас казались такими же черными, как полночное небо, — слишком красивыми для мужчины.
— Я для тебя всего лишь приложение к титулу и поместью, — горестно продолжала упрекать Джемма. — Корова, которую ничего не стоит отдать соседу.
— Только не надо впадать в истерику…
Она не позволила договорить:
— Будь добр, не перебивай. Поскольку главной жизненной ценностью у тебя считается работа, вопрос о наследнике не может стоять остро. Вот уже больше года тебе известно, что твое сердце может в любую минуту остановиться, и все же ты отказался встретиться со мной в постели по окончания шахматного матча с Вильерсом.
Герцог насупился.
— Исключительно в интересах ребенка. Не хочу, чтобы все вокруг подозревали, что в венах моего наследника течет чужая кровь.
— В таком случае позволь сделать заявление столь же прямое, как твой отказ покинуть палату лордов. Я не буду с тобой спать, Элайджа. Я не племенная кобыла, доступная в любую минуту, свободную от общения с премьер-министром и членами парламента.
— Джемма!
Она вопросительно вскинула брови:
— Да?
— Но я страстно желал тебя. — Слова падали, словно капли раскаленного железа. — Я мечтал о тебе, как путник в пустыне мечтает о глотке воды.
Элайджа был не из тех, кто с легкостью готов открыть собственную слабость. Но сейчас, не получив ответа, он поцеловал сначала одну ее ладонь, потом другую. Прикосновение обжигало.
— Мы хотим друг друга.
— Нет, — ледяным тоном отрезала Джемма. — Вернее, да. Мы действительно хотим друг друга, но этого недостаточно.
Элайджа выпустил ее руки. Глаза снова стали непроницаемо-холодными.
— В таком случае добейся меня.
— Что?
— Готов признать великую силу ухаживания изо дня в день наблюдаю ее действие в палате лордов. Не поверишь: чтобы убедить оппонента в ошибочности позиции или доводов, приходится долго и искусно за ним ухаживать. Только так можно доказать, что он совершил грубую ошибку, поддержав работорговлю или увеличение налога на пшеницу. Если ты права, и я действительно напрасно трачу время и силы, убеди меня.
— За те пять минут, которые ты мне уделяешь по пути в палату лордов?
— Сдаешься?
Джемма прищурилась.
— А мне казалось, что ты никогда не складываешь руки; всегда и во всем стремишься к победе. Считал тебя равной себе.
— Я не умею творить чудеса.
— Готов дать тебе время и отказаться от участия в некоторых комиссиях. — Муж безжалостно сверлил ее взглядам, и Джемма металась между неутешным горем и раздражением. — Хочу получить то же самое, что ты даешь Вильерсу.