На мой вкус гусиное мясо было перепечено, капуста и яблоки передержаны, а клецки просто несъедобны, но все остальные посетители ресторана были в восторге. Они с таким наслаждением разминали высококалорийные клецки в красной капустной жиже, что я не решилась отставить тарелку нетронутой. Тем более, что сидящие поблизости приятели по плавательному бассейну то и дело озирались на нас и спрашивали, не сомневаясь в ответе: «Не правда ли, потрясающе вкусно(вундершон?)».
И мне вспомнилось, как мы слушали в Берлинской опере Вагнеровскую «Валькирию» - когда я попыталась шепотом рассказать Саше подробности сюжета, весь зал обернулся и посмотрел на нас с великим гневом. Они просто сверлили нас ненавидящими взглядами, так что я, оставив идею просветить Сашу на месте, еле слышно прошелестела: «Тише! Еще одно слово, и нас отправят в Освенцим прямо из зрительного зала».
С тем же чувством опасности я принялась расчленять малоаппетитного гуся, понимая, что своим отказом его есть могу оскорбить чувства сидящих вокруг меня служителей культа Святого Мартина. Я, почти задыхаясь, запихивала в рот тугоплавкие клецки, представляя, как мои любезные приятели, заметив тарелку с недоеденным лакомством, глубоко оскорбятся и выбросят меня из зала в ноябрьскую грязь, намытую дождем под баллюстрадой лебединого озера. Причем им нисколько не будет стыдно, потому что у каждого из них в груди есть арфа, есть арфа, есть арфа...
В Екатеринбург, в девичестве Свердловск, мы прилетели на рассвете июньского дня2002 года. Летели мы из Москвы, о которой после двадцати лет разлуки ничего нового рассказать я не могу, кроме того, что там все говорят по-русски, даже милиционеры. Впрочем, к этому чуду можно еще добавить, что в Москве живут героические женщины. Не взирая на то, что в городе слишком много подземных переходов без эскалаторов, почти все женщины любого возраста ходят там в модельных лодочках на высоченных шпильках, таща в руках тяжеленные сумки с продуктами.
Однако, какой бы ни была Москва, она никак не подготовила нас к встрече с Екатеринбургом. Там, правда, тоже все говорили по-русски, но этим, пожалуй, сходство исчерпывалось. Я не встретила там ни одной женщины, даже самой что ни на есть юной, в лодочках на острых шпильках. Да практически ни одной по настоящему нарядной женщины. Зато в отличие от Москвы о Екатеринбурге можно рассказывать и рассказывать.
Можно начать с аэропорта, куда прибыл в то июльское утро наш московский Боинг. Щурясь от сияния только что взошедшего, очень юного и ретивого, солнца, мы спустились по трапу на идиллически тихую зеленую лужайку, на которой не было ни одного самолета, кроме нашего. И, притаптывая девственно-зеленую травку, побрели с чемоданами в руках к возвышающемуся невдалеке зданию, на стене которого красовалась схема полетов из Свердловска во все концы земного шара. Начерченные золотой краской прямые лучи выходили из сердцевины схемы по всей окружности, достигая Лондона, Парижа, Чикаго, Пекина, Иоганнесбурга и Калькутты. Простирающееся вокруг травяное поле, явно не тронутое самолетным шасси, никак не подтверждало правдивости горделивой схемы.
«Это все осталось в прошлом, теперь у нас есть только два полета в сутки – один из Москвы, другой из Петербурга, - печально сказал встречавший нас физик из местного Института Металлов. И добавил, не дожидаясь нашего вопроса - Авиакомпания разорилась, билеты слишком дороги, и у людей нет таких денег».
Выходит, у жителей с Екатеринбурга денег на билет нет, а у жителей Свердловска были! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Загрузив чемоданы в автобус, мы покатили в отведенную нам резиденцию. Все, кроме меня, были члены израильской научной делегации, приглашенной для совершения взаимного акта российско-израильской дружбы, и потому нас поселили в санатории для новых русских. Но хоть во имя этой дружбы принимали нас по первому разряду, нормального шоссе нам обеспечить не смогли – всю дорогу из аэропорта нас швыряло, качало и грохало о разбитый асфальт.
Санаторий для новых русских оказался не слишком шикарным и почти приемлемым, если не замечать постоянно протекающих унитазов и отваливающихся дверных ручек. Зато вокруг шелестел и благоухал сказочный хвойный лес, главный объект моей ностальгии.