– Вы доили корову?
Она сердито взглянула на него.
– Разумеется. Ведь вы именно это имели в виду, сказав, что мне придется самой раздобыть себе молока к чаю?
– Нет, мисс. Честно говоря, я хотел сказал, что вам придется принести молоко из кладовки, что в задней части дома. Разве вы ее не нашли?
Всю свою жизнь Элизабет ни в чем не испытывала нужды. Молоко к чаю, свечи, прочная крыша над головой – все это всегда появлялось, как по мановению волшебной палочки, готовое доставить ей удовольствие. Ей нужно было всего лишь приказать.
– Мне очень жаль, мисс.
– Это не имеет значения. – Элизабет встала. Без обручей ее юбка волочилась по полу. Но она этого, кажется, не замечала. – Мне пришлось чем-то заняться, чтобы скоротать время. Я приготовила суп – с помощью Эйтни, но, боюсь, он давно остыл. Огонь погас недавно. Тогда я…
Она замолчала, потому что внезапно над головами у них раздался треск. А потом с громким уханьем крыша рухнула.
Элизабет закричала от неожиданности и страха, Дуглас схватил ее за руку и потащил прочь, а на них падали потоки воды, куски торфа и стебли тростника.
– Идите сюда, мисс, – позвал он, укрывая Элизабет своим пледом. – Сегодня здесь не поспишь. Пойдем в коровник – там сухо и тепло.
Дуглас вывел ее наружу. Элизабет шла, прижимаясь к нему, по грязной тропинке и шлепая по лужам. Она чувствовала, как грязь чавкает у нее под ногами; у нее мелькнула мысль, что ее шелковые туфельки безнадежно испорчены.
Когда они остановились, она услышала звук открываемой и закрываемой двери, потом поняла, что Дуглас отпустил ее, хотя она так и осталась стоять крепко укутанной в плед. В коровнике пахло свежим сеном и теплым животным. Было темно, слишком темно. В доме по крайней мере было окошко и слабый свет луны для утешения. Здесь же ее окружала кромешная тьма.
Элизабет услышала в темноте какой-то шум и знакомое блеяние. Но она слишком промокла и озябла, чтобы обратить на это внимание. Она стояла, точно примерзнув к месту, где Дуглас ее оставил, и ждала.
Через мгновение затеплилась лампа, осветив маленький коровник. Элизабет облегченно вздохнула и увидела Дугласа.
Как она и ожидала, он промок до нитки, и ей стало его жаль. Мокрые волосы падали ему на глаза и вились вокруг ушей. Ноги были забрызганы грязью, рубашка прилипла к телу.
– Можно было бы добежать до дома Эйтни, но это довольно далеко, а дождь припустил вовсю. – Лицо у него стало озабоченным. – Да вы ведь дрожите, как овечка, мисс. – Он взял ее за руки. – И руки как ледышки. В доме есть запасные пледы. Я сейчас принесу.
Первым побуждением Элизабет было попросить его не покидать ее, но она не могла говорить, так стучали у нее зубы. Пока Дуглас не заговорил об этом, Элизабет и не подозревала, как ей зябко. Теперь руки у нее дрожали, а пальцы не сгибались, окоченев от холода.
Ей казалось, что прошло уже несколько часов после возвращения горца, хотя на самом деле то были всего лишь минуты.
Дуглас вошел в коровник с охапкой пледов и кувшином. Он быстро открыл его и сунул в руки Элизабет:
– Пейте.
– Что это?
– Виски.
Элизабет покачала головой:
– Нет, не надо.
– Пейте, мисс. Это вас согреет.
Ей было слишком холодно, чтобы она могла протестовать, и с каждым мгновением становилось все холоднее. Элизабет дрожащими руками поднесла кувшин к губам и сделала маленький глоток. Этого оказалось достаточно, чтобы все ее внутренности точно охватило огнем. Она скривилась и отдала кувшин Дугласу, который поднес его к губам и сделал добрый глоток.
Потом Дуглас отвел Элизабет к другой стене коровника, подальше от коровы, козы и кур на насесте, всполошившихся при виде людей. Элизабет ждала, пока Дуглас, расстелив пледы, сооружал постель на охапке свежего сена.
Вдруг Элизабет почувствовала, что глаза ее закрываются от усталости и что она вот-вот уснет. Виски угнездилось в ее желудке, отчего Элизабет чувствовала тупое, но приятное тепло. Она вспомнила свою постель в Дрейтон-Холле, мягкие надушенные подушки, огромный мраморный камин, в котором всегда пылал и ревел огонь. Ей страшно захотелось почувствовать запах чистых простыней, согретых грелкой с горячими углями, она мечтала о чашке горячего чаю. Она не осознавала, что Дуглас вернулся к ней, пока не почувствовала, что его руки расстегивают крючки на ее платье.
– Что вы делаете?
– Вы вся промокли, мисс, и простудитесь, если не снимете все это. Я оставлю на вас сорочку, но вам нужно согреться, а не то схватите лихорадку.
У Элизабет недостало сил сопротивляться.
В два счета Дуглас снял с нее платье и корсет, и теперь Элизабет стояла и дрожала в одной сорочке. Дуглас помог ей лечь на спину в постель и закутал в тяжелый плед.
Она уже наполовину спала, когда он задул лампу, и девушка почувствовала, как он опустился на сено рядом с ней. Ей показалось, будто он что-то сказал, но она не поняла, что именно. Тепло его тела подействовало на нее мгновенно. Оно было таким заманчивым, что она, сама того не сознавая, повернулась к Дугласу и спрятала голову на его крепкой и широкой груди. Он обнял ее, обдавая жаром своего тела, и девушка тихо и сладко вздохнула.
Убаюканная ровным биением мужского сердца у ее щеки, Элизабет перенеслась в объятия Морфея, так и не поняв, что тело, которое крепко прижимается к ней, совершенно нагое.
Глава 17
Всякий, кто знал Эйтни Маккиннон, не без оснований считал ее женщиной здравомыслящей. Она вырастила сына Родерика одна, без мужа, и он превратился в прекрасного молодого человека, такого же сильного, как отец, такого же умного, как мать, и настолько красивого, что он кружил головы всем женщинам от шестнадцати до шестидесяти лет. Когда ее муж неожиданно умер от лихорадки спустя всего четыре месяца после появления на свет Родерика, Эйтни оставила материк вместе с грустными воспоминаниями и вернулась туда, где родилась, – на остров Скай, чтобы вырастить сына, окруженная любовью и помощью своих родных и друзей.
Мало что могло удивить Эйтни. Она не могла бы прожить более полувека в Хайленде, не испив причитающейся ей чаши горестей. И все-таки Эйтни первой призналась бы, что она была поражена, когда однажды летним вечером глава клана Маккиннонов Йен Даб прибыл к дверям ее уютного домика в горной долине и попросил ее взять на воспитание его племянников, Дугласа и Йена, которые только что потеряли мать.
– Я старший брат их родителя, я буду теперь им отцом, – сказал глава клана, – но им требуется женщина терпеливая, с горячим и жертвенным сердцем, здравомыслящая, мудрая и выносливая.
Такая женщина, решил Йен Даб, как Эйтни.
Она поняла, что ей оказали честь, что ее выбрал сам глава клана, и охотно взяла на себя ответственность за двух сирот. Это было примерно два десятка лет тому назад. С тех пор она растила двух пареньков, как родных сыновей, видела, как Дуглас возмужал и превратился в человека несгибаемой доблести и чести, как он изо всех сил старался быть достойным памяти своего отца, которого никогда не знал. Йен был порывист, он всегда поступал по первому побуждению, не думая о последствиях. Дуглас был склонен к размышлениям, он всегда тщательно взвешивал все «за» и «против», прежде чем поступить так или иначе.
Здравомыслящий человек, он редко принимал сомнительные решения. Поэтому-то Эйтни, которая стояла сейчас в открытых дверях коровника, спрашивала себя, не обманывают ли ее глаза.
Солнце поднималось все выше. Она склонила голову набок. Вообще-то свет еще был неяркий, и час ранний, и ее глаза были уже не такими ясными, как когда-то, но она не могла ошибиться: Дуглас спал на сене, голый, как в миг своего появления на свет, и обнимал при этом девушку, к которой он, по его заявлению, не питал никаких чувств – ту самую девушку, которая, по его словам, тоже ничего к нему не испытывает.
Эйтни стояла в нерешительности, держа в руках корзину с грязным бельем. Медленная улыбка показалась на ее губах. Она размышляла, что ей делать при виде такой неловкой сцены. Конечно, можно было повернуться и уйти, но ведь на них может наткнуться всякий, кто окажется поблизости, и Дугласу пришлось бы все объяснить.