Гармонь, похоже трехрядка, явно в руках человека с хорошим слухом и строгим, разборчивым вкусом. Ни одного фальшивого звука, ни единого сбоя. Слышно, как перебегают чуткие пальцы по отзывчивым ладам и звучат, звучат знакомые мотивы, а то вдруг вперехлест врывается россыпь звонких переборов, да таких заразительных, что в пятках зуд появляется. Тряхнуть бы, что ли, стариной до искристых вспышек под каблуками.. Какой молодец гармонист!
И тут мне вспомнился Кеша — Иннокентий Тимонов, друг детства, с которым учился в одном классе, вступал в комсомол, путешествовал по таежным горам Сибири. Музыкант и завидной красоты парень. Сколько девчонок, самых привлекательных и самых нежных, дарили ему тайком и в открытую свои искренние улыбки, а он будто не умел ни улыбаться, ни замечать девичьих влюбленных глаз. Тульская трехрядка — подарок старшего брата, работавшего где-то под Москвой, — владела его сердцем без остатка. Синеглазый, прическа волнистая, стройный, гибкий, бывало, выйдет со своей трехрядкой на улицу — и окна домов нараспашку: новый мотив уловить, на гармониста посмотреть. Без новинок, услышанных по радио, он на улицу не выходил. Стар и млад были рады послушать его.
Перед войной Кеша приехал из Новосибирска в Степной район по моей просьбе. Скучновато у нас проходили концерты художественной самодеятельности: не было хорошего музыканта. Помню, вышел как-то он на сцену со своей трехрядкой, пробежал быстрыми пальцами по пуговицам ладов, вроде горсть певучих монет высыпал на стекло, и зал замер. Необыкновенно виртуозно «Турецкий марш» Моцарта он тогда сыграл. И как сыграл! Не верилось, что на сцене звучала одна трехрядка. Не оркестр, а всего лишь одна трехрядка до отказа заполнила зал музыкой, от которой захватило дыхание. А он, друг моей юности Кеша, Иннокентий Тимонов, широким шагом приблизился к краю сцены и спросил зал:
— Что вам еще сыграть?
— Что можешь!..
— Моя трехрядка все может, дайте только мотив.
Так было положено начало организации музыкальной школы в районном Доме культуры. Работа школы — радость юношей и девушек, любящих музыку, — была прервана войной, Иннокентий Тимонов ушел вместе со мной на фронт.
Весной сорок второго года он был отозван из нашего батальона в дивизионный клуб. Мы были рады за него. Пусть и на фронте не забывает про свое призвание. Но когда наша 284‑я дивизия оказалась в окружении — это было в районе Касторной, — Кеша прибежал в свой батальон. Я направил его в противотанковую батарею Ильи Шуклина — отважного и умного артиллериста. Кеша ушел к Шуклину. Ушел и не вернулся. Как мне сказали позже, он был раздавлен гусеницами немецкого танка возле орудия.
Тогда мне думалось, что я больше никогда и нигде не услышу такого звучания трехрядки, как в руках Иннокентия Тимонова; если останусь жив, то после войны в память о нем обязательно куплю своему сыну трехрядку... И вот слышу похожие быстрые переборы, дробящие приозерную тишину звуки, ладное чередование аккордов, тот же ритмичный рокот басовой партии. И звучит все тот же Моцарт. Импровизация, как подсказывает мне слуховая память, такая же, какую позволял себе Иннокентий. Неужели он выжил? Не может быть. Он погиб, но мы его не хоронили. Однако исполнителей-двойников не бывает, могут быть лишь талантливые подражатели. Впрочем, похоронки и на живых приходили. Как мне быть? Бежать на берег и выяснить? Если это он, то узнает ли меня? Не в лицо, а по голосу — слух у него тонкий. И захлебнется трехрядка, замрет со стоном.
Нет, не буду нарушать напев трехрядки. Завтра, после встречи с Таволгиными, все узнаю об этом музыканте.
Между тем над озером поплыл туман. Звуки трехрядки стали застревать и глохнуть где-то на полпути. Не зря же говорят: соловьи в тумане не поют. Замолкла и трехрядка на берегу. А из тумана стали доноситься скрипы уключин, всплески весел. Сейчас начнут причаливать рыбаки, и я узнаю, где пристает лодка «самого» — Таволгина. Какой он, «сам», и состоит ли в бригаде рыболовов — мне не известно. Придется исподволь заводить с ним разговор.
Встречаю на подмостках одну лодку, другую, ловлю чалки, помогаю притереть борты к разгрузочным садкам. В лодках молодые парни. Стариков не видно. По моим расчетам, отцу Андрея Таволгина уже более семидесяти. Застрял старик где-то на островах, похоже, до рассвета. Подожду, уже забрезжило.