Вскоре началась война, и Катя приняла от меня райкомовские дела.
Теперь, как мне сказали старожилы Степного, Екатерина Ивановна Белякова — предисполкома в соседнем районе.
Мне удалось связаться с ней по телефону, и мы встретились на границе двух районов.
От той Кати, какой она помнилась мне, сохранилось немногое. Располнела, срезала косу, будто устала смотреть на мир с поднятой головой, резкие движения сменились плавными, кажется, стала ниже ростом, лишь белизна зубов и лучистость взгляда больших глаз остались прежними.
— Вот, — сказала она и усталым жестом руки показала на серое с желтизной поле. — А ведь пойма была. Не узнаешь? Как после тифа или желтухи земля тут, видишь, полысела и пожелтела...
Перед войной мне часто доводилось бывать на этой пойме: в весеннюю пору охотился здесь за перелетными утками, летом выезжали сюда всем активом работать на заготовке сена. Какие тучные стада коров, табуны лошадей паслись тут на отавах, сочных и мягких травах, выросших после летнего укоса. Тысячи голов скота неторопливо передвигались по разливу пойменных трав. Легко тут дышалось тогда, а теперь унылая, неживая желтизна коростой схватила пойму...
— Что же случилось тут, Екатерина Ивановна? — спросил я, проглотив горькую с песком слюну.
— Назови меня сейчас Катькой, легче будет, — сказала она и, помолчав, пояснила: — Неправильная вспашка здесь прошла. Песок вывернули наружу, дерновый слой под песок ушел, и вот любуйся теперь...
— Кто вспахал, кому пришло в голову?
— Мы сами и пахали, нам это пришло в голову. План расширения посевных площадей выполняли. А опыта не было...
— Ну, Екатерина, не узнаю тебя...
— Так уж не узнаешь, будто совсем старой стала.
— Я не о твоей внешности говорю...
Невдалеке, на развилке дорог перед поймой, взметнулась пыль. Мимо нас промчался мотоцикл с коляской. За рулем девушка, в коляске бородач, похоже тот самый, что приходил к бабке Ковалихе.
— Хитрован, — сказала Екатерина Ивановна, кивнув в сторону удаляющегося мотоцикла. — И сюда заглядывает... Да ты его, должно быть, уже знаешь — Митрофаний из Рождественки.
— Показывался, — подтвердил я, — с медалью за Сталинград.
— Хитрован, — повторила она и повернулась к столбящейся пыли. — Вот, видишь, завихрилась дорожная пыль. Сейчас ветер погонит ее стеной вдоль дороги или на пойму повернет. Вот так и начинаются пыльные бури, ветровая эрозия почвы...
— Но ведь раньше в этих степях тоже гулял ветер, — напомнил я. — Степь без ветра что грудь без дыхания.
— Правильно, — согласилась она, — и суховеи, горячее дыхание засушливых степей Казахстана, небось не забыл. Травы и всходы хлебов жухли, как ошпаренные кипятком. Но те ветры, как правило, дули в одном направлении, оттуда. — Она показала на багровеющий небосклон юго-запада. — А этот, доморощенный, кулундинский, кружит над пашнями, пока небо не почернеет. Вон, видишь, завихрился, заколесил зигзагами, норовит выдрать из почвы еще что-то для своего разгула, но тут, на пойме, уже нечего поднимать в небо...
Между тем столбы дорожной пыли, покружив над вспаханной поймой, куда-то исчезли, будто растворились в желтеющей дали. Смотрю на пойму, а перед глазами то появляется, то исчезает лицо той Кати-трактористки, которая покоряла нас красотой улыбчивых губ, загаром пухлых щек, колючестью речей и резкостью жестов. Гордая недотрога Катя-ковыль... Что делают годы! Годы ли? Сколько морщин и седин прибавили ей заботы после того, как на этой пойме не стала расти трава. Ее младший брат Алексей Иванович Беляков был в моем батальоне, погиб в Сталинграде, на Мамаевом кургане, в октябре сорок второго. И отец погиб где-то под Москвой в декабре сорок первого.
Нет, не буду больше бередить ее душу расспросами. Надо затеять какой-нибудь пустяшный разговор.
— Катя, — сказал я, не оборачиваясь, — в футбольной команде ЦДКА был наш земляк, отличный форвард Всеволод Бобров.
— Не хитри, — сразу разгадала она мой ход, — мы находимся в полосе черных бурь... Дай выговориться, иначе разревусь...
Она повернула меня за плечи к себе лицом. В глазах у нее появилась строгость и требование — слушай меня внимательно, если хочешь понять все мои думы и заботы.
...Весна шестьдесят пятого года выдалась в Кулунде на редкость тяжелая: уже во второй половине апреля над вспаханными степными гривами завихрилась пыль. Земля быстро теряла влагу. Над будущим урожаем нависла угроза. Дело решили поправить ранним севом. В том году по плану район должен был продать государству с площади 250 тысяч гектаров 6 миллионов пудов зерна. Этот, так сказать, стабильный план на несколько лет, по мнению Екатерины Ивановны, был выполним в любых условиях, не исключая привычные для Кулунды суховеи. Она была уверена, что в хорошие годы с такой площади посевов можно снимать урожаи в три-четыре раза больше, чем запланировано. После мартовского (1965 года) Пленума ЦК КПСС сверхплановая продажа зерна по повышенным ценам открывала такие возможности развития экономики земледельческих хозяйств, каких не бывало за все время существования колхозов и совхозов. Это знали и понимали не только руководители района, председатели колхозов и директора совхозов, но и все полеводы, трактористы, сеяльщики. Поэтому подготовка семян, обработка почвы, заделка удобрений, сам сев — все находилось под контролем общественности. Небывалое прежде явление — ночами вместе с агрономами и без них выходили на поля по собственной инициативе рядовые колхозники и рабочие совхозов проверять качество сева.