— При мне о нем ни слова. Я обхожу и объезжаю его дом стороной.
Но вчера после беседы с Филиппом Ивановичем Ткаченко, отцом погибшего на Мамаевом кургане политрука Ивана Ткаченко, Тимофей будто преобразился, стал предлагать мне свои услуги:
— Хочешь, сутками буду дежурить перед оградой Митрофана?.. Хочешь, махну в степь, найду его там и привезу к тебе в кузове трехтонки вместе с мотоциклом и Зинкой?..
Такая перемена в настроении наступила после рассказа Филиппа Ивановича о своих снах.
— Каждую ночь приходит ко мне мой Иван. Приходит то без рук, то без головы, но говорит своим голосом. Помолись, говорит, за меня, отец, свечу поставь святой иконе. Не жалей, говорит, ног и денег, сходи в Славгород, поклонись иконе Иоанна Крестителя — и дух мой опять придет к тебе. Слышу его, вижу, а вот потрогать за плечи... не получается. Протяну руку к нему и просыпаюсь. Просыпаюсь от испуга — в воздухе растворяется он, не дает прикоснуться к себе грешной руке. Без креста долго жил...
Филипп Иванович сидел на завалинке под окнами своей избы, плел корзинку из тонких лозинок, привезенных соседкой из яркульских тальников.
— Это у меня приработок к пенсии, — пояснил он. — Сплету пяток — и на базар. По трояку платят, а если лазурь, небесную краску, по бокам вплету — по пять рублей нарасхват берут.
— А где вы лазурь берете?
— Лазурь... Лазурь у Митрофания водится, больше нигде... Он по святому писанию живет и мне велит следовать за ним. Корзинки-то я плету по его велению. Свечи-то теперь стали вон какие дорогие, а мне еще надобно накопить на дорогу в Славгород. За сына там неделю молиться собираюсь...
Мы уходили от Филиппа Ивановича Ткаченко отягощенные думами о его душевном надломе. Тимофей шагал впереди меня прямо к дому Митрофана Городецкого, будто чувствуя, что именно в этот час застанет его если не в огороде, то в постели. Был уже полдень.
В Рождественке всего две улицы. Они тянутся вдоль двух грив, разъединенных отлогой лощиной и березовыми рощами. Между рощами продолговатый водоем со скамейками и подмостками для полоскания белья. Этот водоем строился и облагораживался еще до войны силами молодежи под руководством Тимофея Слоева. Но сейчас Тимофей даже не обратил внимания на свое довоенное творение, его взор был устремлен на дом с голубыми ставнями на окнах. Там перед окнами прохаживалась женщина в белом холщовом сарафане.
— Зинаида! — позвал ее Тимофей, остановившись перед оградой.
К городьбе неторопливо подошла статная молодица — плечи покатые, шея длинная, русые волосы причесаны на прямой пробор, взгляд голубых глаз томный, разлет бровей широкий. И впрямь живой портрет богородицы, хоть в икону ставь.
— Доброго здоровья, — сказала она голосом наставницы: дескать, с этого надо начинать разговор при встрече с человеком. — С чем пожаловали?
— Скажи Митрофану, гость к нему из Москвы, однополчанин.
— Митрофаний почивает после трапезы. Проснется — скажу.
— Проснется... Как на курорте! — упрекнул ее Тимофей.
— Окстись, дядюшка Тимофей, ночная у него сегодня была.
— Разбуди. Скажи, некогда нам.
— На закате солнца разбужу. А вы приходите завтра после полудня.
Она оказалась непреклонной, калитку закрыла на засов, и мы попятились восвояси. Тимофей вскипел.
— Тихо, — остановил я его, — если завтра состоится встреча с Митрофаном, то прошу держать себя в руках. Так надо, иначе у нас ничего не получится.
— Понимаю... Буду молчать, — передохнув, согласился он.
Попутно я спросил Тимофея, почему Зинаида назвала его по-родственному — дядюшкой.
— В племянницы напрашивается по материнской линии. Горбцева она, родственница моей матери, — сконфуженно объяснил он и надолго погрузился в какие-то свои думы.
И вот мы в доме Митрофана. Точнее, в одной половине его дома, в другую он не пригласил и, как видно, приглашать не собирается. Окинув взглядом голубой потолок, висячую лампу с голубым абажуром в густой россыпи звезд, я заметил вслух:
— Культ неба.
— Вера в небо, — как бы поправляя меня, уточнил хозяин и, пригласив нас в передний угол к столу, пояснил свой тезис: — Небо нельзя гневить. Люди, теряющие веру в земные силы, должны обращать свои взоры к небу, усердно просить у него пощады.
— С каких пор, по-вашему, вера в небесные силы стала сильнее веры в земные? — спросил я.