Мне показалось, в голосе Алисы появилась тревога, и я пожалел, что напомнил ей про Брюса и про то, что его нет рядом с ней. Чтобы скрыть свое беспокойство, она завалила меня ворохом забавных сплетен о спортзале, в который она теперь ходит, о своей подруге Тине, у которой случился роман с начальником, и поведала о планах поехать с Брюсом на рождество в Нью-Йорк.
Под конец, прежде чем повесить трубку, она заговорила о моем дне рождения.
— Я знаю, ты терпеть не можешь свой день рождения, Вилл…
— И еще крабовые чипсы…
— Но я…
— И тоталитарные правительства…
— …очень хотела…
— И когда пупок не ямочкой, а…
— …придумать что-нибудь…
— И фильмы Альфреда Хичкока…
— …особенное.
Я не смог больше ничего придумать.
— Надеюсь, ты не против?
Я негромко поцокал языком и сказал, что не против. Она отказалась уточнять, что имела в виду под словом «особенное», попрощалась и пообещала позвонить мне в день рождения. Положив трубку, я прошептал маленькую благодарственную молитву судьбе за то, что мне выпало счастье встретить этого ангела.
22:01
Пятница, вечер, самое горячее время. Клерки, рабочие, дворники, архитекторы и все остальные смывают с себя трудовой пот. Именно сейчас они наконец-то могут забыть, что они клерки, рабочие, дворники, архитекторы и черт-те кто еще, и вспомнить — может быть, впервые за пять дней, — что в первую очередь они люди.
Всю неделю я был Учителем. А сейчас мне хотелось быть Простым Смертным.
Мне бы быть сейчас с ними — клерками, рабочими, дворниками и архитекторами.
Мне бы сидеть сейчас в баре.
Мне бы отпускать с коллегами шутки про начальника.
Мне бы приняться за шестую бутылку «Молсон Драй»[19].
Мне бы танцевать сейчас где-нибудь.
Мне бы приударить за кем-нибудь.
А вместо этого я…
Пока все западное полушарие развлекалось и прекрасно проводило время, я сидел дома и бездарно время убивал. Вот почему из всех знакомых (не особенно, надо сказать, близких), какие значились в моей дурацкой записной книжке, — из тех, с кем я общался, только когда становилось совсем невмоготу, — застать никого не удалось. Из шести номеров один не ответил, в двух случаях со мной попытался поболтать автоответчик, а остальные оказались заняты. С автоответчиками я разговаривать не стал. Ни в коем случае я не собирался никому, а особенно тем, с кем редко общаюсь, объявлять, что в пятницу вечером, когда все нормальные люди отдыхают на полную катушку, я сижу дома и смертельно хочу с кем-нибудь поговорить.
Я посмотрел на часы и решил, что они врут. Набрал номер службы времени:
Точное время — десять часов, шесть минут, пятьдесят секунд.
На моих почти то же самое.
В подобные моменты одиночество кажется мне единственным другом, а собственная постель — наилучшим убежищем, куда можно спрятаться от всего мира. Пора было раскладывать диван.
Мой диван-кровать был отвратительным диваном и не менее гадкой кроватью. Дефис уравнивал эти два существительных, но ничего не мог поделать с тем обстоятельством, что лежать на этом предмете мебели было так же удобно, как на булыжной мостовой. Я сбросил на пол диванные подушки, и внутренности дивана открылись мне во всей их неприглядности. Каждый раз мне казалось, что именно сегодня у меня не хватит сил выдвинуть раскладную часть. Глубоко вздохнув, я потянул ее на себя. Диван протяжно скрипнул и неохотно разложился.
Я лежал на кровати в носках и в рубашке, укрывшись одеялом, и изо всех сил старался не обращать внимания на холод, а главное — забыть, от чего я прячусь здесь, под этим одеялом. Мне так хотелось услышать живой человеческий голос, что я не мог больше ни о чем думать.
Я включил радио в надежде, что там идет программа Барбары Вайт. Я всю неделю слушал ее передачу по «Центр FM». Барбара Вайт — «неповторимая ведущая» вечерней программы, куда звонили всяческие неудачники, психи, извращенцы и просто безнадежные идиоты и делились своими проблемами. Барбара умела давать советы не лучше, чем я — преподавать, но она выслушивала каждого, вставляла, где необходимо, сочувственные «ага» и «хм», а потом изрекала такой банальный совет, что я порой не верил своим ушам. Она была американка, и, наверное, только поэтому ей прощались столь бессовестно очевидные «откровения».