Никки и Кейти, девушки, с которыми я учился на курсах, были с Мартиной большие подружки. Однажды, когда мы где-то недели через две после начала нашего обучения все вместе весело проводили время, они пересказали мне много приятных вещей, которые говорила про меня Мартина на лекциях, и в целом получалось, что я ей чертовски нравлюсь. Сначала мне это льстило, потому что Мартина была далеко не уродина — высокая, натуральная блондинка и так изящно двигалась, что казалось, она не идет, а скользит по воздуху. В тот вечер я несколько раз заговаривал с ней, и уже тогда стало ясно, что несмотря на всю ее симпатию ко мне у нас нет ничего общего.
В следующий раз мы встретились с ней только неделю назад, перед самым моим отъездом в Лондон. Помнится, мы обсуждали с Алисой, как трудно найти Любовь в конце двадцатого века, и она предположила, что я до сих пор никого себе не подыскал по одной простой причине: я слишком честный и правильный. Мне пришлось признать, что в чем-то она права. Все вокруг только и делали, что заводили романы на одну ночь, жили двойной жизнью или попадались журналистам втроем в одной постели, а я никак не мог присоединиться к общему веселью — я был занят поисками той Второй, что заняла бы место Агги (Первой и Единственной). Именно это и имела в виду Алиса: у меня на лбу было написано «Требуется Жена». Я искал девушку, которая заменила бы мне Агги, девушку на всю жизнь, и на меньшее был не согласен.
И вот появилась Мартина. Она стала моей пробой пера, экспериментом, монстром, которого я, как доктор Франкенштейн, создал своими собственными руками. Моя первая и единственная попытка завести мимолетную интрижку, за которую я теперь и расплачивался. А тогда от меня потребовался только один телефонный звонок. На заднем сиденье такси, после ужина в «Лос Локос» я, не помня себя, запустил руку ей под блузку и провел пальцем вдоль кромки ее лифчика. Она дала мне понять, что хочет серьезных отношений. В ответ я пробормотал что-то типа «ага, я тоже», и она тут же принялась страстно меня целовать. И вот теперь раскаяние грозило захлестнуть меня с головой — это было совсем не сложно. Я вечно чувствую себя виноватым из-за того, из-за чего нормальные люди лишний раз не станут и голову напрягать: что я не подал нищему, не купил билет благотворительной лотереи, убил мотылька, который запутался в оконной сетке, — словом, чувство вины было и остается основной характеристикой моей натуры. А теперь, из-за Мартины, я чувствовал себя виноватым даже в том, что меня объективно совершенно не касалось. Хиросима — моя вина. «Титаник» — тоже из-за меня. Гана Соло заморозили в «Империя наносит ответный удар» — простите, принцесса Лея, это я виноват.
Моя совесть настаивала, чтобы теперь, в качестве расплаты, я начал встречаться с Мартиной. В конце концов, как утверждают католики, чтобы загладить вину, надо сделать так, чтобы последствия твоих ошибок падали на тебя самого, ведь с собственной болью легче справиться, чем с той, которую ты причинил другому. Сама по себе теория неплохая, но моих проблем она не решала. И если попытаться применить ее на практике, будет только хуже. В этом и заключалась вся суть задачи: мне нужно было избавиться от Мартины, но у меня не хватало сил ее бросить. Я в жизни ни одной девушки не бросил. Да, конечно, я вел себя с ними так отвратительно, что им рано или поздно приходилось от меня избавляться, но сам я никогда подобного поступка не совершал. Я просто не в состоянии сказать другому человеку, что я не испытываю к нему такой же сильной привязанности, как он — ко мне. Благодаря Агги мне даже кажется, что только я один на всем белом свете и могу, не покривив душой, сказать: «Мне от этого будет еще больнее, чем тебе».
00:50
Мартина или, точнее, мысли о ней лишили меня сна. Они кружили в голове, как лошади на ипподроме. Но в конце концов они замедлили свой бег и вернулись к своему обычному предмету — Агги. Как долго она гадала — вот как я сейчас с Мартиной, — как бы сказать мне о своем решении помягче? Она ведь хорошо понимала: что бы она ни сказала, какими словами ни попыталась бы мне все объяснить, она в любом случае разобьет мне сердце.
Пару месяцев спустя, когда я уже почти осознал, что ее со мной больше нет (это было не проще, чем, проснувшись однажды утром паралитиком, смириться с этим), мне пришло в голову, что, возможно, она не одну неделю, а то и не один месяц пыталась дать мне понять, что наше дело швах, но по собственной глупости я ничего не замечал. Было невыносимо больно думать, что все это время я жил, погрузившись в собственные иллюзии, был уверен, что она относится ко мне так же, как и я к ней, — теперь я уже и не знал, чему верить. Мне о многом нужно было бы спросить в тот момент, но я не смог; а к тому времени, когда я был уже в состоянии задавать вопросы не впадая в истерику, она прервала все контакты со мной.