Через несколько секунд в комнату вбежала бледная дежурная сестра. Увидев, что я спокойно сижу рядом с кроватью и держу Мэгги за руку, она остановилась как вкопанная. Похоже, сначала сестра хотела высказать мне все, что думала, но сдержалась и молча взялась за работу, спеша восстановить все, что я разрушил. Когда все было готово, она достала из встроенного шкафа шерстяное одеяло и, накинув его мне на плечи, спросила:
– Принести вам горячего кофе?
Я покачал головой, и она ушла, предварительно похлопав меня по плечу в знак ободрения и сочувствия.
Мэгги «спала» или, точнее, лежала без сознания с са́мых родов, и я обтер ее плечи и лицо влажным полотенцем, а потом потрогал пальцы на ногах. Они были холодными, и я, порывшись в нашем «больничном чемоданчике», разыскал теплые носки. Осторожно надев их на Мэгги, я накрыл ей ноги вторым одеялом, потом закутал как следует и, пересев ближе к изголовью, заправил растрепавшиеся волосы ей за уши. На коже за ушами я обнаружил остатки запекшейся крови и, в очередной раз смочив полотенце теплой водой, еще раз протер ей лицо, шею и плечи.
Я не помню, болели ли у меня руки, помню только, что только с третьей попытки сестра попала мне иглой в вену. Мэгги срочно нужна была кровь – и как можно больше, а поскольку у нас с ней была одна группа, я заставил врачей взять у меня крови на пинту больше, чем берут обычно у доноров-добровольцев. Медсестра, производившая забор крови, знала, что Мэгги она необходима. Когда я не дал ей вытащить иглу из своей вены и велел качать дальше, она только посмотрела на меня поверх очков, открыла для меня еще одну банку кока-колы и снова взялась за шприц.
В родильную палату я вернулся с повязками на сгибах обоих локтей. Сев на прежнее место, я смотрел, как моя кровь вливается в жилы Мэгги.
Сейчас, в струящемся из окна лунном свете, я увидел, как на лбу Мэгги, точно между бровями, появилась маленькая морщинка. Я видел ее, наверное, уже тысячу раз. Она была верным знаком того, что Мэгги пытается что-то понять или принять какое-то решение. Протянув руку, я осторожно коснулся ее лба, задержав пальцы на несколько секунд. Почти сразу морщинка разгладилась и исчезла, а дыхание Мэгги стало ровнее.
– Мэг?..
Я взял ее руку в свою, думая о том, какие у нее сильные, мозолистые пальцы и как мало они подходят такой красивой женщине, как моя жена. Пульсометр издавал короткие ритмичные сигналы, и я думал о том, как бьется ее сердце, прислушивался к звуку дыхания и ждал, что ее большие карие глаза вот-вот откроются и Мэгги взглянет на меня.
Но ее ресницы не дрогнули, веки не поднялись.
Отвернувшись, я бросил взгляд на стоянку за окном, но там не было ничего, на что стоило бы смотреть. Южная Каролина – одно из красивейших мест во всем богом созданном мире, в этом легко убедиться, просто взглянув на могучие плети глицинии, которую не в силах заглушить даже самые густые заросли травы и сорняков. Но на автомобильной стоянке муниципальной больницы Диггера, хоть она и находилась на земле прекраснейшего в мире штата, не было ровным счетом ничего примечательного, поэтому я отвернулся от окна и снова стал смотреть на Мэгги. Я вспоминал реку, вспоминал сиявший в глазах жены мягкий свет, вспоминал ее улыбку, ее тонкий стан и то, как вода, стекая по гладкой коже, собиралась крупными каплями у нее на животе.
– Мэг, – позвал я негромко. – Пойдем, окунемся?..
Глава 3
День сменялся ночью, наступал новый день, потом снова приходила ночь, а я боялся закрыть глаза, боялся даже моргнуть, чтобы не пропустить момент, когда Мэгги очнется и взглянет на меня. За это время в палату, где она лежала, несомненно, заходили другие люди, но я их не видел, не замечал. Помню, – правда, довольно смутно, – только Эймоса, который, кажется, клал мне руку на плечо и говорил что-то вроде: «Не беспокойся, за фермой я присмотрю!» – да еще в одну из ночей я, по-моему, ощущал запах пивного перегара – такой могучий, что он мог исходить только от моего приятеля Брайса, но в остальном весь мой мир в течение недели состоял только из меня и Мэгги. Все прочее казалось мне призрачным, нереальным, несуществующим. Все, что не имело отношения к моей жене, расплывалось, теряя всякое значение и материальность.
На седьмой день, вскоре после полудня, врач вызвал меня в коридор, чтобы ознакомить со своим прогнозом. На его лице была написана такая глубокая озабоченность, что мне сразу стало ясно: ему очень непросто говорить мне то, что он собирался сказать, хотя за годы он уже должен был набить руку, сообщая скверные новости родственникам пациентов.