СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Проске, которого мы все знали как человека, который скорее умрет, чем назовет черным то, что он считает белым, доставил нам немало трудных минут. Бывало, воскликнет: «Что?!» — и взовьется как пружина, а потом или возьмет расчет, или даст хозяину фабрики пощечину, или выгонит жену на улицу. Разумеется, его никак не назовешь человеком утонченного ума, который способен различать еще и такие цвета, как не вполне черный или серый. И вот началась война. Возмущение, которое она вызвала, клокотало в его душе с такой силой, что он не мог выразить свои мысли более или менее вразумительными словами. Каждую субботу он забегал ко мне с нелегальными изданиями: то с речью Сталина, то с текстом выступления настоятеля Кентерберийского собора о Советском Союзе, то с номером «Свободной Бельгии» или «Красной звезды», а потом он решил сам основать новое нелегальное издание «Говорят Москва и Лондон». Мне он поручил нарисовать заставку перед шапкой и объяснил, как он ее себе представляет: с одной стороны — сжатый кулак, с другой — два вытянутых пальца в виде буквы V,[25] а в середине — звезда, эмблема Лиги наций.
— Я бы сам нарисовал, но у меня нет времени, — сказал он.
Однако, когда заставка для газеты была готова, он больше не появлялся: в первые две недели он просто забыл обо мне, а следующие две недели он уже сидел в тюрьме. О, он, конечно, вышел на свободу, он ведь был бессмертен. Проске самой судьбой был предназначен для того, чтобы сеять среди нас неразбериху и сумятицу, в этом ему не могли бы помешать и тысячи гестаповцев. Если бы они его даже сумели убить, его дух все равно вернулся бы к нам после войны, чтобы, взвившись как пружина, крикнуть: «Что?!»
Он появился снова-с автоматом через плечо-в то достопамятное утро, когда немцы наконец показали пятки, и помахал мне рукой в знак приветствия. Он смеялся и не мог спокойно стоять на месте от пожирающего его внутреннего огня — казарма на площади была слишком маломасштабным объектом для большой чистки, которую он предполагал устроить нацистам. Но постепенно он становился тише и даже начал находить время, чтобы снова забегать ко мне по субботам, излить душу.
— Мы, политические заключенные, — говорил он (так же, как он говорил раньше: мы, борцы за то-то и то-то — в зависимости от того, чем он был увлечен в данный период). — И нигде нет справедливости, нигде, нигде… — рассказывал он. — Ты знаешь большого босса с завода Н.? Так вот, его выпустили, чтобы он мог бежать в Швейцарию. А в тюрьмах остаются мелкие сошки. И я напрасно пытался…
Я было начал нерешительно возражать ему, но он прервал меня на середине фразы, и в голосе его была непередаваемая печаль:
— А теперь они требуют, чтобы мы сдали оружие! Вначале они выпускают из тюрем людей, которых мы туда посадили, а потом отнимают у нас оружие… Если тебе доведется чуть позже заглянуть в наш квартал, посмотри, если будет желание, в канал: кто знает, может, ты найдешь там меня с пулей в животе.
Не знаю, что уж там произошло, и, признаюсь, у меня нет желания узнавать, но Проске снова попал в тюрьму. Потом в один прекрасный день прозвенел звонок в дверь, и Проске снова появился передо мной, теперь уже в качестве члена СДВПП — Союза довоенных, военных и послевоенных политзаключенных.
Слушая по радио выступления этих поэтов о черте и его маме, об их искусстве и вдохновении и дьявол их знает еще о чем, я думаю: в конце концов, человек имеет право хоть раз дать интервью, хотя бы для того, чтобы сказать с вытянутой физиономией: «Об этом я ничего не могу сказать вам, менеер».
ЧЕЛОВЕК ИЗ БУХЕНВАЛЬДА
Террористы? Это те, что ходят с нечесаными волосами, в разодранных брюках и по ночам бродят с бомбами в руках? Я тоже так думал, пока первый из увиденных мной террористов не явился ко мне домой и не оказался господином в роговых очках, в синем галстуке со скромной красной полоской. Об этом галстуке моя жена потом сказала:
— Тебе надо купить такой же.
И в довершение всего на нем были — черт подери! — лаковые туфли. Звали его Андре, но это была, разумеется, подпольная кличка, чтобы навести на ложный след. Я думал вначале, что его костюм тоже должен был ввести всех в заблуждение, потому что, когда он садился, аккуратно поправляя складку на брюках, он походил скорее на фата, нежели на террориста. Визе, который тоже присутствовал при нашей встрече, сказал ему, что надо опустить на всю Германию одну большую бомбу, в ответ на это Андре, не скрывая своего ужаса, поднял брови и сказал, что было бы жаль, если б оказались разрушенными древние соборы и замки. А когда я возразил, что это всего лишь груда старых камней и что после войны можно построить новые церкви, он посмотрел на меня так… как я перед этим смотрел на его лаковые туфли. Потом я узнал, что он был раньше, до того как занялся подпольной работой, хранителем чего-то там в музее, где главным образом безрезультатно борются с пылью. А вот еще один пример, тоже достаточно хорошо его характеризующий. Он должен был поддерживать связь с одной девушкой-террористкой, которая работала в порту; всем этим девушкам почему-то дают нелепые и двусмысленные клички: одну зовут машинисткой, другую педикюршей, а третью — вообще шлюхой; так вот, эта девица, когда ей сказали о нем, воскликнула: «О Андре!» Оказалось, она была его хорошей знакомой.