Выбрать главу

Мой дед Петр, мамин отец, с лихо закрученными казачьими усами и заломленной набок фуражкой – почти Гришка Мелехов! – сидит на казенном венском стуле, а бабушка Варя в белой кружевной накидке, связанной ею самой «для приданного», стоит, робко положив, как велел фотограф, руку на плечо мужа. Идиллия. И только эта рука – огрубевшая от крестьянской работы рука совсем еще молодой женщины – нарушает лубочность поставленного провинциальным фотографом кадра. Да еще знание отсюда, из будущего, что с ними будет дальше.

И еще несколько обрывочных воспоминаний из детства остались в памяти моей мамы…

Как отец наклонился к ее кроватке, прощаясь перед уходом на фронт.

Как старший брат Павлик любил ее маленькую, называл Наденькой и выделял из прочих сестер и братьев.

Как на их хутор пришли фашисты, заняли и их дом.

Оттуда, из оккупации, и напугавшее маму на всю жизнь воспоминание. Семья их ютилась в холодной летней кухоньке, той самой, где бабушка когда-то их с сестрой рожала. А мама, трехлетняя, голодная, как-то пробралась в дом, в котором квартировали фашисты, и ручонкой потянулась к их столу, за вареной картошкой. Один из фашистов заорал на нее так, что у нее, крохи, пропал дар речи. Долгое время она не могла говорить, боялись, что на всю жизнь немой останется, хуторские бабки травами лечили, приговорами «отчитывали», но обошлось.

– Но и среди фашистов не все были звери, – часто говорила мама, пересказывая со слов своей матери и теток, что было дальше. – Командир того солдата, который напугал меня, строго наказал его, заставил бегать вокруг хутора.

Еще мама рассказывала, как ее мама, моя бабушка Варя, с грудной Дашенькой пешком шла из их хутора под Ростовом до Сталинграда (а это больше 350 километров), потому что от сына Павлика пришло письмо, что его часть стоит там.

Рассказывала, как шла бабушка по зимней ледяной дороге 1943 года, под пронизывающими насквозь степными ветрами. Как сестра Дашенька по дороге умерла. Бабушка Варя и женщины, которые шли вместе с ней, уже выдолбили в мерзлой земле могилку и положили туда крошечную девочку, как вдруг она зашевелилась и ожила. Как вся эта страшная дорога оказалась напрасной: часть, в которой служил Павлик, уже перевели из-под Сталинграда, когда бабушка туда дошла: так она и не увидела больше сына.

Эту страшную историю из бабушкиной жизни я отдала одной из героинь своего романа «Знак змеи», которой дала бабушкино имя Варя. Но не стала описывать всё, что было потом.

С кем на хуторе оставалась моя трехлетняя мама и ее братья и сестры, пока бабушка с Дашей ходила пешком в Сталинград и обратно? Если старшему из живых братьев было тогда не больше десяти лет… Этого я даже представить себе не могу!

Помнила мама смутно, что брат Саша приходил на побывку после ранения, но почему-то уехал, не добыв положенный ему срок отпуска, и больше не вернулся.

Помнила, тоже смутно, что, получив за один 1944 год третью похоронку, ее мама, моя бабушка Варя, будто бы «умом тронулась». Ушла с хутора «куда глаза глядят». И какие-то добрые люди нашли ее за много километров от дома, выходили и вернули домой… И с кем тогда много дней оставались моя мама и ее сестры и брат, тоже невозможно себе представить. И как им было страшно тогда…

Помнила ли мама всё это сама или обрывки памяти сложились из рассказов старших, трудно сказать. Но именно эти обрывки памяти оставались с ней дольше всего.

Война. И голод. Страшный послевоенный голод. На хуторе, через который прошли бои и оккупация. В семье, где пятеро оставшихся в живых детей и только одна день и ночь работавшая в колхозе и по дому их мать.

– Племянника новорожденного надо было кормить – все уходили в поле работать. Мне оставляли кашу, ее нужно было пережевать, чтобы младенец мог проглотить, – рассказывала мама, даже столько лет спустя жалея себя. – Жую, жую, а сама голодная, каша в рот и провалится. А нельзя же! Кормить малого надо. И мне стыдно! Реву! И опять жую. И реву!

Еще мама помнила, как со старшими женщинами ходила по семь километров пешком в ближайший город Шахты на рынок – овощами и зеленью с собственного огорода торговать. Босиком. Обуви не было. Единственные башмаки – на зиму, в школу ходить.

– Женщины взрослые быстро идут, я за ними не успеваю. Корзины тяжелые. Камешки в ступни впиваются. Всё продам, назад бегу, просто лечу, все денежки маме отдать. Старшие сестры когда на базар ходили, не всё матери отдавали: то сладости себе купят, то ленты. А я всё до копеечки… Отдам, а она даже не похвалит.