не раздражает. Я сам когда-то мечтал украсить улицы не лозунгами, вроде “Народ и партия едины!”, и не мужиками с серпами и молотами в слоновьих руках, а какой-нибудь легкомысленной яркой ерундой, чтобы прогуливаясь по улице, человеку хотелось приплясывать и напевать, а не прятать в кармане бесполезную фигу. Не хочешь, не разглядывай, но яркие пятна создают ощущение праздника, особенно долгой и удивительно грязной черно-белой зимой. И пусть этот праздник пока не на моей улице. Уже то, что он возможен, предполагает, что со временем у меня тоже может случиться нечто подобное. Ну, например, заработаю на кругосветное путешествие — мечта всей моей жизни. Будет, не будет — дело пятое. Ожидание чуда всегда больше волнует и ярче самого чуда.
Ну, вот и Милютинский переулок. В глубине двора стоит чисто московский двухэтажный особнячок — дом с мезонином. Ни за что не подумаешь, что всего несколько лет назад этот аккуратный домишко стоял полуразрушенный, и местные пьянчужки и гости столицы использовали руины как общественный туалет. И все потому, что владельцем этого здания в центре Москвы было все население нашей необъятной родины.
Снаружи дом — игрушка, внутри тоже, мода на евроремонт не обошла его. После исписанного подъезда дома, где я живу, ослепительная белизна стен смущает. Хочется нарушить ее какой-нибудь глупой надписью, вроде: “В этом доме с такого-то года по сегодняшний день живет и трудится имярек”. Это от графоманства, которое с годами убивает в человеке уважение к чистой поверхности бумажного листа.
Люди в нашей конторе работают все больше молодые, по сегодняшним меркам грамотные и предельно целеустремленные — есть к чему стремиться. Хотя кое-кто из старшего поколения усомнился бы в правильности выбранной ими цели. И тут же получил бы ответ: “Как вы — не хотим”. Они словно родились такими подтянутыми, в строгих костюмах с галстуками и белых блузках с черными юбками. Говорят все коротко, правильно, на профессиональном канцелярите. Юмор у них, по-своему колоритный, в рабочее время не очень приветствуется и расценивается как попытка уйти в самоволку. Я не догоняю этих молодых людей, поскольку пришел сюда не только из прошлого столетия, но и из другого мира. В детстве я все больше читал сказки, а нынешние хозяева жизни, по словам одного издателя детских книг, искренне не понимают, почему Волька отказался от каравана верблюдов, подаренного ему Хоттабычем. Для них это явный признак умственной отсталости и причина всех наших бед. Они не то чтобы не знают, но не понимают, что в то время, когда писалась эта сказка, за караван со специями весь Волькин род до пятиюродного дяди поставили бы к стенке.
Я когда-то сам себе смастерил самокат из досок и подшипников, а компьютер увидел лишь на четвертом десятке. Они же росли с этой шайтан-машиной и вместе с ней же обрастали мегабайтами знаний, то есть, прошли путь от пятиклассника-экстишки до менеджера-пентиума. Глумливые слова Венички Ерофеева о том, что этот народ ничего никогда не продаст, но и не купит, уже опровергнуты. Впрочем, Ерофеев написал это о другом народе, о советском, и от отчаяния. Для нового поколения его слова ничего не значат, как и сам автор поэмы. Железный прагматизм пришел-таки на смену советской расслабухе. Наше же поколение, как кролики, завезенные в Австралию, из-за отсутствия естественных врагов (акулы империализма не считаются) разучились бегать. Атрофировались какие-то нужные для выживания мышцы, разгладились соответствующие извилины. Из нас по-настоящему в капитализм вписались только самые гибкие и обучаемые, но таких не так уж и много. Остальные ностальгируют, рефлексируют, деградируют и полностью игнорируют реальную действительность — по установившейся традиции пьют на кухнях горькую и рассуждают о духовности, последними носителями которой они якобы являются.
Никак не могу привыкнуть к мысли, что у этого замечательного особнячка и у всех, кто здесь работает, есть хозяин, который все это затеял, регулярно выплачивает зарплату, может кого угодно уволить без суда и следствия или облагодетельствовать. Миллионер, не миллионер, не знаю. Но человек богатый, толстый и добродушный, когда дело не касается работы. И те, кто служит у него, уверены, что они тоже когда-нибудь станут миллионерами, а я не сомневаюсь, что так оно и будет. Ну и хорошо. Социалистическое: “От каждого по способностям, каждому по труду” еще никто не отменял. Деньги, они же не рассуждают, а идут к тому, кто умеет их делать. Лично я не умею. У меня даже не получается грамотно растопыривать пальцы, хотя щеки раздуваю отменно. За то и держат.
Работа у меня не сложная, я привожу неудобочитаемые деловые сочинения сотрудников в надлежащий читабельный вид. Будущие миллионеры пока не научились самовыражаться на бумаге, и я помогаю донести до клиентов смысл их воззваний. Должность называется — технический писатель. По-нашему, по старорежимному это звучит как “технический инженер человеческих душ”. Красиво, почти как у О'Генри — “колоратурный гипнотизер и спиртуозный контролер человеческих душ”. Одно из последних новшеств.
Раскланиваясь направо и налево, иду сдавать сделанную работу и брать следующую. У зафраченных молодых людей, которые попадаются мне на пути, одинаково озабоченный вид. А я даже не пытаюсь изображать на лице что-то подобное: решат, что издеваюсь. Это либо есть, либо его нет вовсе. Как показывает моя личная практика, удерживать на лице выражение заинтересованности нелюбимой работой можно не более десяти секунд, а подделать труднее чем веселость и влюбленность вместе взятые. Меня же сейчас занимает, в какой момент времени на лицах у этих молодых людей появляется рабочее выражение: при выходе из дома или перед входом в контору? Или же они не расстаются с ним круглосуточно? С этими циничными мыслями я захожу в кабинет к своему кормильцу. Вот в этом человеке я уверен, он все делает всерьез. У моего начальника два высших образования — военное училище и Академия бронетанковых войск. Великий исход офицеров из армии для него закончился благополучно — он осел в одной из контор.
Я говорю: “Здравия желаю”. Затем мы крепко, по-мужски, жмем друг другу руки и обмениваемся сведениями о погоде, почерпнутыми из одного источника. Подполковник в отставке доволен — ритуал соблюден безукоризненно.
Как я давно заметил, мой работодатель меня уважает за две вещи. Я всю жизнь ношу офицерский планшет — удобная сумка, и знаю почти все случаи, когда надо ставить запятую или тире, а когда не надо. Планшет на моем плече роднит нас, а мое знание пунктуации — уравнивает. Рядом с этим человеком я ощущаю себя членом Реввоенсовета и соответственно раздуваю щеки.
Мы начинаем деловито шуршать бумагами, оба читаем и обмениваемся короткими репликами — работаем. На лице подполковника строгое удовлетворение. Затем он задумчиво тычет пальцем в строчку и говорит: “Вот здесь что-то…”. “Сейчас, — отвечаю я, прочитываю и согласно киваю. — Да, не очень”. После чего вычеркиваю слово и вписываю синоним. “Вот так лучше”, — одобряет он.
Расстаемся мы довольные друг другом. Он поучаствовал в творческом процессе, а я сдал работу и уже через полчаса свободен. Свободен! Есть в этом слове что-то неуловимо сексуальное. Удовольствие от осознания себя свободным в теплый майский день конечно же сильно не дотягивает до оргазма, но легко перевешивает даже очень хороший обед.
До “Дружбы народов” решаю идти пешком и снова выхожу на Лубянку. Подобные прогулки через весь центр Москвы настраивают меня на лирико-патриотический лад. Я не тороплюсь. Раньше двенадцати в редакции нечего делать. Толстожурнальщики — народ творческий, по ночам сочиняет или редактирует нетленку, и утро у них начинается не раньше полудня. Иду, глазею по сторонам и жмурюсь от яркого солнечного света.
Нет, определенно бывшая площадь Дзержинского без “хозяина” выглядит куда спокойнее. Уж и не помню, что у него было холодное: голова, руки или ноги, а что горячее. Но поражает, как быстро эти дутые герои мифов уходят в небытие — проверка на истинность. Сам проверил на семнадцатилетних друзьях сына: древнегреческую мифологию в той или иной степени знают все, героев называют — как орешки щелкают. С советской мифологией значительно хуже, если не сказать — никак. Хорошего здесь, конечно, мало, но что поделать, мир действительно джунгли: прорубленные дороги и тропинки зарастают мгновенно, если только это не асфальтовое шоссе. Да и по заслугам. Пусть лучше на месте железного Феликса будет клумба, хотя я против уничтожения памятников даже злодеям. Главное, чтобы одна и та же фигура с кепкой или маузером в руках не стояла на каждом углу и на каждой площади. А здесь, может быть, когда-нибудь поставят памятник более достойному. Хотя бы Бурцеву — автору первого печатного букваря. Все-таки человек к грамотности призывал, а не к кистеню, как не так давно заявил во всеуслышанье режиссер культового фильма о Глебе Жеглове и Володе Шарапове. Хорошим надо памятники устанавливать, плохие сами себе поставят.
На Никольской, бывшей улице 25 Октября, как всегда суетно и копают. То ли археологи, то ли водопроводчики, а может похоронная команда демократов роет могилу тоталитарному режиму — не понятно, но копают основательно — больше десяти лет.
Никольская — одна из самых старых улиц в