Нацу пришел после полудня. На руках он держал Люсьена и на все расспросы с улыбкой отвечал, что все хорошо, переживать не стоит. Но когда он сел в кровать, его лицо омрачилось. Оно стало изнеможденным и осунутым, словно постарело на десяток лет. Он покрыл сына огнем и нежно поглаживал его по спинке. Судорожный и тяжелый вздох вырвался из груди.
— Как Люсиан? — спросил он прежде, чем успела Люси. Она пересказала, что Люсиан капризничал, как и в прошлые дни, внимания слуг ему было мало. Этериас окинул ее взглядом и остановился на покалеченных коленях. — Прости, я не должен был тебя выгонять… Ты устала, Люси. Тебе надо бы отдохнуть. Я не против, если на пару дней ты уйдешь в другую комнату подальше от мальчиков.
— Тебе самому это нужно, — нервно сглотнув, Хартфилия поджала губы, чувствуя, как сердце опять начинает стучать так сильно, кажется, ломая ребра. Ей тогда показалось. Он ничего не видел. Если бы Нацу видел, что она пыталась сделать, он бы не смотрел со стороны — она в ту же секунду оказалась бы откинута от Люка, впечатавшись в стену с парочкой сломанных ребер, или убита одним ударом. Если бы Нацу и вправду видел — он не стал бы медлить, а она не сидела бы рядом с ним. — С Люком точно все в порядке?
— Конечно, Шерия прирожденный лекарь.
— Нацу, что с тобой? Ты должен радоваться, — продолжила исповедница. Говорить ей было сложно, но сидеть в гнетущей тишине было сложнее. Лучше говорить, чем слышать собственные мысли и кричавший голос вины.
— Месяц. Только спустя я заметил, что у Люка проблемы, — он говорил непривычно тихо, его голос охрип. Он откинул голову и закрыл глаза рукой. Нижняя губа задрожала, и он тихо всхлипнул. «Нет, пожалуйста», молила мысленно Люси. — Я ужасный родитель.
Лучше бы он ее убил.
***
Январь, как и в прошлом году, был суров и холоден. Метели и вьюги гудели за окном, и желания выходить из теплого разогретого поместья не было. Однако прогулки были необходимы, и днем, пока погода была ясной, Нацу проследил, чтобы сыновья были одеты по погоде, и заставил Люси пойти вместе с ними. Холодный воздух неприятно заполнял легкие и иней медленно покрывал одежду, волосы и ресницы, отчего моргать стало немного сложнее. Кристально чистый снег, блестевший на солнце, покрывал вокруг, и все сливалось в одинаковый, бесконечно белый пейзаж.
— Не хочешь взять коляску?
Люси покачала головой и сильнее засунула руки в карманы пальто. «Возможно, Нацу был прав, обвиняя себя. До этого так сильно оберегающий своих детей, как он мог довериться мне?», шептал собственный голос в голове, желая скинуть долю своего проступка и облегчить ношу.
Мысли о том вечере не оставляли Люси и, кажется, никогда это не сделают. Она не хотела даже дотрагиваться до мальчиков, не хотела их видеть, она хотела оставить и забыть, как очередной кошмар. Однако сделать это не получилось, вина кровоточащей раной разносила боль по телу и высасывала силы. Бросить все на Нацу и слуг, ей казалось неправильным. Она не могла понять себя. Что ей делать? Бездействовать было хуже всего, и уже неделю она продолжала помогать Нацу более старательно, чем раньше. Оставаться с детьми наедине она себе не позволяла, боялась, что опять потеряет контроль. Мальчиков она не любила, но мысль навредить им до дрожи пугала, как и любую нормальную мать.
При том она надеялась, что это не выдаст ее. Страх перед Нацу сохранялся на поверхности.
— Извини за вчерашнее, — на щеках Драгнила расцвел румянец, который не оправдывался морозом. — Я…
— Ты устал и хотел спать. Я тоже вскоре уснула, — ровно проговорила Хартфилия.
Ближе к ночи, уложив мальчиков, Нацу неожиданно начал целовать ее, чего не происходило с родов, и прямо спросил, не против ли она заняться сексом. Наплевав на свое нежелание, Люси охотно согласилась. Ей было страшно: голодный взгляд она ловила последние дни и боялась, что он просто возьмет ее. Она считала нужным потакать его нуждам, будто это могло хоть чуть-чуть искупить вину. Ничего так и не произошло. Поцелуи спустились до шеи и плеч, руки стянули ночнушку. В один момент Нацу остановился, а Люси почувствовала, как его вес давит на нее. Он заснул крепким сном.
— Слушай, может на вечер и ночь оставим Люсиана с Люком на слуг и попробуем еще раз? — стыдливо горящие щеки запылали сильнее. — Обещаю, я не засну!
— Хорошо, — она все еще не желала Нацу и все еще опасалась его.
Исповедница с подозрением обвела фигуру Нацу. Она пыталась понять, что он к ней испытывает. Первые недели игнорировал, сейчас тоже практически не замечал, все время уделяя мальчикам, и порой ей казалось, что ему вовсе плевать на нее, и вопросы «все хорошо?» были кинуты чисто из вежливости. Однако бывали вот такие вот моменты, когда он обращал на нее чрезмерное внимание (с учетом, что она не беременна) и вновь появлялась забота и теплота, что и во время беременности. Это бывало так искрение, что не верилось, что сделано для галочки «я все еще уважаю свою этери», ведь приходящие в минуты одиночества истязающие мысли и здравый смысл говорили другое: зачем она ему нужна, она выполнила свою роль? Он бы без нее справлялся лучше, у него было бы меньше проблем.
Без нее он бы никогда не назвал себя плохим родителем.
— Люси, на днях я разговаривал с Зерефом и спросил про твои припадки, — Люси резко перевела глаза на Нацу с вопросом и настороженностью. — Не переживай, это можно вылечить. У Мавис тоже после родов подобное было, порой она вела себя так, словно на нее все еще действует проклятье. К сожалению, Шерия тут может не помочь, это не физическая болезнь, тут нужно рыться глубже, в воспоминания и связанные с ними ощущениями, или что-то вроде этого. Зереф предложил мне связаться с одним из своих подчиненных, который помог им тогда.
— Подожди, что за припадки? — Люси взволнованно остановила этериаса. Ее память оставалась совершенной, там не было провалов. С другой стороны, точно сказать она не могла, так как время определяла по заходу и восходу солнца, если, конечно, было время посмотреть в окно.
— Ты не помнишь? Хотя учитывая твое поведение, вполне может быть, — приложив пальцы к подбородку, Нацу задумчиво переводил взгляд на нее и хмурился. Говорить начал, после уточняющего вопроса Люси: — Как себя ведешь? Обычно ты закрываешь уши, шепчешь «заткнитесь» или говоришь с кем-то о… своих переживаниях. Ты словно слышишь кого-то или нескольких. Попытки привести тебя в чувства не работают, и я тебя стараюсь не трогать, ждать приходиться лишь пару минут. А потом ты падаешь в обморок.
— О чем я говорю? И как часто это происходит? — суетливо спрашивала Хартфилия. Она не понимала про что говорит Нацу. Один раз такое было, сразу после родов, но она списала все на галлюцинации после пережитой боли.
— Не могу сказать точно, я застал тебя в таком состоянии четыре раза, наверно, еще три слуги, но опять же это не точно, потому что мы тебя находим, когда это уже началось, при нас ни разу. Возможно, это происходит, когда ты остаешься наедине с собой.
— А ч-что я говорю? — у Люси начиналась паника. Она ничего из этого не помнила, и то, что она при этом говорила, нравилось меньше всего. Она могла проболтаться и забыть про это. Что с ней опять не так?
Нацу, придерживая коляску одной рукой, развернулся к исповеднице. Рука тяжело легла ей на предплечье, она чувствовала ее сквозь толстую ткань, та заскользила вниз и достала ее ладошку из кармана. Он сжал покрасневшие пальцы в своей ладони, согревая.
— Люси, это нормально, это бывает у многих этери, даже Мавис первое время отгораживалась от Ларкейда. То, что ты пережила во время беременности, во время второго периода, и вправду было ужасным. Тебя никто не винит в том, что ты пока что не любишь мальчиков, — Нацу говорил с сочувствием, неторопливо, подбирая слова, чтобы не задеть ее еще сильнее. Он не мог понять ее, но знал, что она переживает и винит себя, поэтому хотел помочь.
Драгнил еще до родов предвещал, что похолодеет к Люси, потому что дети были изначальной причиной их отношений. И это произошло, первые две недели он забыл про нее, только кормление детей и извещения лекарш про ее здоровье напоминали об этери. И все же он не отвернулся от нее. Он помнил, что нужно сохранять уважение к этери, что она не просто вещь, от которой можно избавиться. Помнил, как она его любила и оставалась с ним, несмотря на всю боль, что он принес. Совесть червем прогрызала его внутри — он не мог просто бросить ее. Игнил не хотел бы этого.