И сейчас Драгнил не собирался ложиться в кровать. Он, как глава Великой семьи, был обязан разобраться с проблемами своих подчиненных и лишь в самом конце вспомнить про себя. Теперь он не мог поступать иначе.
Хартифилия осматривала этериаса и раздумывала, как ей сделать правильно. С той ночи — ночи, когда у Люка впервые появились странные шумы в сердце, хриплость и неглубокое дыхание — Люси всячески старалась услужить демону. Теперь она заботилась о детях так же сильно, как и Нацу, хотя при возможности сторонилась их, а любая из просьб Драгнила исполнялась сразу же и беспрекословно, даже если не было сил. Люси делала все это, словно оно могло сгладить — исправить — ее непростительную ошибку.
Глаза закрывались, сознание проваливалось в бессознательность, ладони все еще были слабы и заживали после ожогов, но, как и прошлые вечера, Люси собиралась предложить демону массаж. Нацу наверняка необходимо это после тяжелого дня, да и после не будет подозревать ее в чем-то столь ужасном, как покушение на его дорогого Люка.
— Я сегодня отправил письмо одному из приближенных Зерефа, и на всякий случай подобрал еще несколько из своих. С твоими припадками нужно покончить как можно скорее, — голос был беспристрастный и ровный, такой каким Нацу отчитывался о проделанной работе перед подчиненными. Это настолько не было похоже на привычного импульсивного Драгнила, что настораживало.
Затем он неожиданно резко, на выдохе, будто не хотел вовсе говорить, добавил:
— Они меня пугают.
Мышцы в животе затянулись во множество крепких узелков, а разившийся холод, намного холоднее чем на землях севера, сцепил их и не остановился на одном месте, расплываясь до кончиков пальцев, которые тут же занемели. Отложив книгу, Люси встала и чуть не упала из-за слабости в ногах. Нельзя было показывать, что что-то не так, поэтому она устояла и прошла к комоду, где стоял графин воды — ей нужно было занять себя чем-то, чтобы не представлять худшее. Нацу должен был увидеть, что с ней все нормально и ее лицо вовсе не побледнело.
Приступы — как же она их возненавидела. Исповедница, имеющая по каким-то причинам совершенную память, не могла вычерпать и секунды того, что происходило. Исключительно благодаря рассказам другим, она знала, что с ней будто кто-то разговаривал, и она отвечала им или говорила замолчать, закрывая руками уши, иногда плакала. Чужие голоса в своей голове Хартфилия слышала лишь раз — сразу после родов, но тогда она списала это на галлюцинацию от усталости и пережитой боли. Все остальные разы кто-то старательно стирал минуты из пленки воспоминаний. Она даже не замечала провалов, пока ей не сообщили о них, но тут скорее действовала сильная загруженность и усталость из-за заботы за мальчиками, в которых пропавшие несколько минут не замечались. И возможно, она бы наплевала на них — происходят они когда она остается наедине с собой и через пару минут падает в обморок, она никому не вредит — однако то, что она болтала, раскрывала свои переживания и страхи, было опасно, особенно теперь, особенно с ее тайной. Она может проболтаться и даже не будет знать об этом.
И судя по отстраненному поведению Нацу и его внимательному взгляду, она уже сказала что-то лишнее.
— Просто иногда ты говоришь такие вещи, которые не на шутку меня… волнуют, — продолжил этериас, хотя лучше бы этого не делал.
Лучше бы они пошли спать и завтра опять погрузились в рутину. Нельзя ничего обсуждать, иначе она выдаст свой страх.
Нацу напялил на лицо неловкую улыбку, будто хотел смягчить ситуацию и придать ей легкость, но тревожность была очевидна как никогда.
— Я понимаю, что у вас, у людей, отношения к детям отличается от нашего. Я много наслышан про то, что вы можете рожать по пять-семь детей и многие из них умирают в младенчестве, — на этих словах он повел плечами и сморщил лицо, такое не укладывалось в его голове. — А у человеческих самцов и вовсе нет никого родительского инстинкта. И я понимаю, что тебе тяжело. То, что ты пережила во время второго периода, да и вообще за время всей беременности — не знаю, смогла ли даже этериаска перенести такое, так что я тебя не виню за равнодушие к мальчикам. Но слышать от тебя, как ты чуть не задушила Люка…
Стакан разбился в дребезги, шлепок воды сделал его падение громче и звучней. Дрожали не только пальцы Люси, не только подгибающиеся колени, дрожало ее тело, сердце и сама душа.
Она проболталась! Проболталась! Проболталась!
Конец был так же близок, как и морда велнуса перед ее лицом в день смерти Игнила.
— У меня была такая же реакция, — через секунды хрупкого, как фарфор, молчания с трудом, будто заставив себя, произнес Драгнил. — Я хорошо тебя понимаю, мне в последнее время так хочется задушить кого-то из слуг, хотя с детьми… Это ведь всего лишь мысли, секундные мысли из-за злости и усталости. Они быстро исчезают. Ты же просто высказалась, ты бы никогда этого не сделала? Так ведь, Люси?
«Да! Да! Да!», мозг подавал сигналы и в горле комом застыли слова. Именно это она должна сказать — она просто устала, а крики мальчиков очень нервируют, Нацу полностью прав, она так прекрасно ее понимает, ей так повезло с ним. Вот, вот, что она должна была ему доказывать, приговаривая, как он может задавать такие ужасные вопросы, как он смеет усомниться в ней? Кивать головой и потом припоминать об этом, чтобы Нацу просил у нее прощение и шептал ей слова любви и как он рад, что ему досталась такая этери. Скажет что-нибудь из этого, и их нормальная жизнь нормальных новоиспеченных родителей продолжится.
Но с губ слетело совершенно иное:
— Прости!.. — голос охрип, не был ее. Ноги подкосились и неудачный шаг оставил царапину на стопе, но это не волновало, это было совершенно не важно.
Она должна была донести ему все свое сожаление и боль от осознания сделанного, потому что как бы ее не выводили из себя мальчики — она вынашивала их четырнадцать с половиной месяцев, она потратила на них столько сил, она сходила с ума из-за них. Хотя бы по этому она не могла так легко оборвать их жизнь, что уж говорить про привязанность и банальную жалость к этим невинным детям, которым досталась отвратительная мать.
Как бы часто она себе не повторяла, между ней и мальчиками все еще была связь матери и детей.
— Я не хотела, Нацу! Подушка оказалась в моих руках, и потом… потом… Нацу!..
— Что ты сделала с моим Люком? — жар этериаса опалил кожу.
Дрожь стала крупней, и чудо, как она все еще не упала. Она смотрела на свои ноги, на воду и кровь расплывающихся по каменному полу. Лучше это, чем увидеть его глаза, увидеть как Нацу ее снова ненавидит, иначе зачем? Зачем она все это терпела?
— Я-я-я не осознавала, что делала! Я не понимала ничего! Люк твой — твой! — ребенок, он частичка тебя, и я бы никогда, никогда не сделала больно ему — никогда бы не сделала больно тебе! Прости! Прости! Прости!
Крики мольбы оборвались и падение на колени было остановлено. Пальцы превратившиеся в когти, черные, раскаленные внутренним огнем, сцепились на шее. Этериас не желал ее больше слушать, он поднял ее над полом и вдавливал в стену, то ли намереваясь задушить, то ли сжечь ее горло и дыхательные пути, то ли сломать шею и расплескать кровь и мозги по стене, украшенной гобеленном с изображением битвы — кровь там будет как раз.
— Ты же знаешь, как я люблю тебя, Нацу, — на последнем издыхании вырвалось у Хартфилии перед тем, как с каждой новой секундой перестать вдыхать, почувствовать расплавляющие метал жжение в шее и сдерживать крик.
Из-за слез все расплывалось перед глазами, но одно этери видела четко — серо-зеленые глаза переполненные обжигающим гневом и разочарованием, душащими не слабее лап демона. Люси боялась огорчения в глазах своих сестер, но и не подозревала, как оно может смять, превратить в пепел ее сердце в глазах демона, принимавшего ее такой какая она есть — подарившей ей себя настоящую.
Она зашла слишком глубоко в сад его души — он позволил ей стать частью его семьи, того самого, — укрытого проросшим чертополохом-сорняком*, который он так грозно и до изнеможения защищал. И что она дала ему взамен? Навела там порядок и подарила новые цветы, маленького Люсиана и Люсьена, сделала его счастливым, чтобы потом все жестоко разрыть и разрушить. Чтобы дать в полной мере почувствовать всю разъедающую боль предательства.