Люси кусала губы и пыталась проглотить слезы, неожиданно полившиеся водопадом по щекам. Ничего не получилось, всхлипы с каждым новым становились громче, пока не перетекли в рыдания. На физическую боль было все равно. Слишком многое она накопила в себе за недели лжи.
Почему все не могло так легко закончиться? Она не вытерпит еще.
— Можешь плакать сколько хочешь, ненавидеть и проклинать меня, — Драгнил окунул ватку в воду и обрабатывал шею, удерживая в руке ее голову, чтобы та лежала ровно и не мешала. — Но во всем виновата только ты.
Слезы потекли с двойной силой, горло раздирало, но оттуда вырывались полустоны, полукрики, потому что Нацу был полностью прав. Она сама разрушила все счастливое, что у них могло быть.
***
В бессознательности Люси окружала беспросветная тьма, выйдя же из поместья Драгнила ее окутал белый снег — он был справа, слева, спереди и даже падал сверху, желая ее так же, как и все вокруг обесцветить, похоронить под своей пеленой. Повезло, что небо было пасмурным и глаза не слепило от белизны, иначе пришлось бы остаться дома. Странно, но здесь, среди скрытых камней и высоких деревьев одиночество ощущалось не так остро, как среди десятков слуг, их презрительных взглядов, перешептываний за спиной и голосов — никто не знал, за какой именно грех этери поплатилась, это не мешало считать ее чужой. Она уже исполнила свою роль — ей не зачем было оставаться в этом мире. Это ощущалось каждую секунду каждого часа и каждого дня, и становилось невыносимым, от этого хотелось убежать хотя бы на пару часов. Поэтому Хартфилия шла по вытоптанным дорожкам — нашла бы новый проход, но сугробы почти везде были слишком высокими, потеряться и замерзнуть слишком легко — и продолжала пока они медленно растворялись в падающем снеге, и неожиданно достигла края. Белый, наконец-то, разбавился темно-зеленым цветом хвои, серого покрова рядом стоящих гор и подступающей темноты, и Люси блаженно закрыла глаза. Здесь было свободней дышать, несмотря на колющий кожу и легкие холод. Сводящие с ума постоянные напоминания о том, что она чуть не сделала, не терзали ее. Она переступала через горы снега, высоко поднимая ноги, и приближалась к краю, где обрывались цепи.
— Люси! — голос Нацу эхом раздался вокруг, и Хартфилия начала инстинктивно мотать головой в поиске, хотя ей показалось, что у нее очередные голосовые галлюцинации. Драгнил стоял выше по тропе с коляской и хмурился.
— Отойди от края, — его голос был строг, как при разговоре с несмышленым ребенком, непонимающего элементарных вещей. В последнее время он говорил с ней исключительно так.
И все же Нацу упрекнул ее не просто так: на крае земля была рыхлая, а снег прятал его и делал опасней. Хартфилия сделала маленький шаг вперед и аккуратно глянула вниз, убеждаясь, что и вправду стоит чуть ли не на грани — сделала бы шаг шире и могла бы покатиться по склону прямо в руки смерти. На удивление, исповедница не испытывала страха.
— Люси, — было сказано уже с нажимом.
Хартфилия послушала, и ждала, когда Нацу уйдет, чтобы опять остаться одной без его молчаливой настороженности и недоверия. Он стоял и смотрел на нее.
— Иди сюда, — услышала Люси, но губы Нацу не шевелились. В последнее время она все чаще слышала чужие голоса, и даже стала узнавать в них кого-то из слуг или Драгнила. В обморок она не падала, но это ее не слабо истощало, особенно если была в поместье, где было много народу и соответственно голосов.
С Хартфилией определенно что-то сделала беременность, она не только свела ее с ума, она даровала совершенную память, определение когда ей врут или недоговаривают — что было даже полезным — и теперь это. Непонятно, чем именно оно было, потому что это не чтение мыслей: она слышала, голос Хэппи, желающего оказаться в объятиях матери, подальше от работы и всех проблем, в которых ему приходилось крутиться. На вопрос же о чем он думает, сказал, что о еде, и эта была не ложь. Что именно передают голоса, Люси так и не поняла.
Тяжело вздохнув, исповедница стала подниматься вверх — выходило нелепо, ноги тут же тонули по колено в снегу. Нацу цокнул и склонился к земле. На руке вспыхнуло пламя, пустившее вниз по склону воду и открыв голую черную землю. Зачем он ей помог, Хартфилия понять, как и отношение к ней, не преуспела, как бы долго не размышляла.
Пролежав неделю в лазарете, исповедница смирилась с мыслью, что Нацу ее ненавидит и жизнь ее будет, как перед ночью изнасилования: она будет прятаться по углам, за ней будет беспрерывный контроль, чтобы она была как зверушка в клетке. Однако ожидания не оправдались: у нее был открытый доступ к восстановленному тренировочному залу, где лежали всевозможные оружия, Нацу позволил ей остаться в своей спальне и помогал обрабатывать ожоги и заматывать бинты. Иногда на ее слова и действия закатывали глаза и раздраженно фыркали, но не было той нестерпимой и жгучей злости, вспыхивающей лишь при взгляде на нее; Нацу смотрел на нее снисходительно и с усталостью, как если бы его заставили следить за ней, и в каждом его касании передавалась не ненависть и не призрение, а огорчение. В поведении Нацу было одно равнодушие: есть она — пускай будет, присмотрит за ней, нет ее — хорошо, главное, чтобы не рядом с его сыновьями. Все от чего отличались ее прежние будни: ей не давали заботиться о мальчиках, и из-за этого у нее появилось свободное время на восстановление, отдых и тренировки, в которых Люси старалась забыться.
Прошло вместе прошитых полтора года, и некогда принимаемая иллюзия, что Нацу для нее открытая книга — осталось иллюзией, уже развеянной.
Вот только, Люси не могла этого сделать, если сам Нацу не понимал себя.
Ему не претило, что исповедница, как сейчас шла с ним рядом, наоборот, так было привычнее, как впрочем и ее вечное снование в главной комнате и вид, как она вечером читает книгу. Люси не делала ничего, стараясь быть тише воды, ниже травы, и при этом всегда была где-то неподалеку, и так было лучше, потому что, когда этериас не чувствовал Хартфилию, тревога заполоняла все уголки разума и рождалось странное чувство частичного опустошения, будто пазл потерял одну из деталек и картинка осталась неполной.
Конечно, Драгнил вскакивал посреди ночи, боясь, что Люси пошла в комнату мальчиков закончить свое дело, и порой ее так и хотелось придушить, но это желание так же быстро погасало, как и вспыхивало, и он тут же забывал про всякую злость. Он слишком глубоко увяз в заботах о сыновьях и поместье, чтобы уделять все свое внимание этери. А если они могли побыть вместе и воспоминания о сделанном наполняли его голову, как дождь оставленное на улице ведро, то очевидно это ведро было дырявым. Все силы уходили на работу, и для разборок с Люси он был слишком уставшим, способным лишь кивать на ее редкие слова или игнорировать.
— Почему ты никого не предупредила, что вышла? — спросил Нацу, чтобы разбавить давящую тишину. Для него самого молчание не приносило дискомфорта, такие прогулки, когда мальчики безмятежно спали в коляске или своими большими глазами рассматривали узор из веток деревьев, были для него лучшим успокоением. Однако он чуть ли не физически ощущал исходящее от Люси напряжение, что портило всю идиллию.
— Разве должна была? — этери поджала губы. Казалось неправильным, что она разговаривает с ним. Она была не достойна.
— Да, — все тот же строгий тон, как при разговоре с детьми. Кажется, она в его глазах упала не только, как мать его детей и личность, но и в умственном развитии тоже. Впрочем, когда он говорил с ней иначе — фразы были точно такие же, просто не приправленные нежностью и теплом. — Тем более если ты одна.
— Но я же больше не беременна, — она прекрасно осознавала о чем именно говорил Драгнил, но, когда она шла сюда, совершенно не подумала. Впрочем и сейчас ей было на это все равно.
— В горах потеряться несложно, а сейчас, когда все завалено снегом, опасность возрастает, — у Нацу вырывался тяжелый вздох. Зная Люси настоящую, такой какой она была пару месяцев назад, эта лишь утомляла. — И не стоит забывать о диких.