Когда этери ушла из его дома, Нацу захотел что-нибудь разрушить, что-нибудь сжечь или кого-нибудь убить. Его грудь словно вспороли, впились в плоть, ломая ребра, как веточки, и острыми когтями, оставляющими глубокий порез от касания, вырвали все, что есть внутри. И это не прекращалось, его рвали и разрывали. Хотелось, чтобы кто-то испытал ту же боль, чтобы кто-то почувствовал хоть что-то близко схожее. От боли он не избавится, нужно время — оно всегда притупляет остроту чувств, — но ему нужно было прямо сейчас прижечь рану.
Вместо намерений крутящихся в голове, Нацу поднялся в комнату. Люси так и не зашла к мальчикам, в детской отсутствовал ее запах. Это было к лучшему. По одному он взял сыновей и уложив на свою огромную кровать не хотелось этой ночью оставаться одному. Сыновья были единственными, кто удерживал его от побега, единственными, кто могли утешить.
Взяв доклады от приближенных, от которых он должен был отдыхать еще два месяца, Нацу сначала пытался сосредоточиться на них, а когда перечитал один и тот же абзац в седьмой раз, отбросил, и, закрыв глаза, положил руки на мальчиков, разгоняя по их телам огонь, вслушиваясь в их сердцебиения, ощущая, как под ладонями при дыхании взмывали их тельца. Нацу хотел наполнить себя единением с Люсианом и Люком, и избавиться от всего остального.
Кажется, у него начало получаться, как в голове услышал прекраснейший и ужаснейший зов тысячи голосов. Люси сбросила браслеты, Люси жертвовала собой, Люси, умирая, звала к себе. И кто из них был эгоистом?
Драгнил задержался на секунду скованный страхом, что не переживет, что не сможет вернуться — он терял близких слишком быстро, чтобы успеть примериться. Его сердце точно хотели превратить в кровавое месиво. А затем взгляд вернулся к мирно спящим мальчикам. Они не смогут без него, а он не сможет без них. Они нуждались друг в друге, и Нацу пересилит все ради них.
Он больше не будет убегать, ему есть причина возвращаться.
Драгнил не соврал: Люсиан и Люсьен всегда будут его двумя солнышками — две путеводные звезды его жизни. Но прямо сейчас он нужен был Люси — своей этери, той кто полюбила и даровала величайший подарок — своей Люси еще один, прощальный раз.
Люси была этого достойна.
Сумерки сгущались, тьма полотном покрывала мир. На зрение нельзя было полагаться: в глаза все время попадали снежинки, а если таяли, то впереди виднелся только белые сугробы и темнота с различимыми стволами деревьев. Нацу принял полуэтериское обличье, чтобы нить укрепилась, и втягивал воздух в легкие. К сожалению, он поймал запах крови. Люси, сидя на коленях, опиралась о ствол, перед шубы и платья окрасился в алый, почти черный.
— Люси, ты идиотка! Совсем свихнулась?! — беря на руки Хартфилию, ругался и рычал Драгнил.
Он скрывал за злостью сводящее с ума волнение и страх. Он отпускал Люси, чтобы она жила, чтобы смогла обрести свое счастье, она не должна была умирать в этом мире на его руках.
Глаза слезились, не обращая внимания, он искал укрытие. Местность из-за снегов и вьюги была неразличима, но через пару драгоценных минут, которые Люси прижималась к нему, он отыскал небольшую пещерку, защищающая от заглушающих и слепящих снегопадов.
— Где браслеты? Адово проклятье, где они?! Ну же, не молчи! — Нацу осматривал ее руки, полностью синие из-за проклятья, ощупывал одежду, рылся в карманах. Он знал, что не найдет их, что будь они, исповедница уже надела бы их. Он не мог смотреть, как ветки голубых нитей распространяются по телу, как стекленеет взгляд, как этери слабеет в его руках. — Где они, Люси?!
— Нацу, — девушка остановила его, протянув руку вперед, касаясь лица. Не осознавая, она использовала свои силы, привлекая Драгнила к себе, успокаивая, утешая. Их лица были в расстоянии сантиметров, Люси хотела быть к нему настолько близко, насколько могла. Но он был слишком зол на нее, слишком обижен, и, словно в наказание, поднял голову наверх, где была тьма, а он ее совершенно не видел. Его подбородок задрожал, с уголков глазах покатились слезы.
Он ничего не успеет — Люси умирала, а он был бесполезен.
— Я был эгоистом, да? Я не думал о тебе, да? Да, Люси?! Так что ты делаешь сейчас? — он кричал во все горло, он пытался перекричать боль, разъедающую саму его душу. Он опять терял частичку своей семьи — частичку себя. Она убивала его вслед за собой. — Как мне теперь жить, Люси?! Ты же знаешь, что я до сих пор не могу простить себя за убийство отца и дяди… Я не хочу быть еще и твоим убийцей! Я же просил тебя! Просил, Люси!.. Люси…
— Это мой выбор, — прокашлявшись, шепотом заговорила Хартфилия. Нацу не мог сопротивляться ей долго, никогда не мог, это же была его этери, его Люси. Их лбы соприкасались, слезы спадали на ее лицо, омывая от следов крови. Вопреки, в девушке не было и капли грусти. — Ты просил быть счастливой. Я счастлива, прямо сейчас, наедине с тобой. Я ни о чем не жалею… Мне больше ничего не нужно.
Оцепенев на мгновенья, Драгнил снова зажмурился, не стесняясь хныча, воя раненным зверем. Руки сами притягивали, укладывая этери поудобнее в руках, чтобы передать ей свое тепло — сделать хоть что-то. Он в последний раз оглаживал ее лицо, пропускал волосы сквозь пальцы, в последний раз задыхался родным запахом. Нацу было наплевать на кровь, он покрывал лицо и руки девушки поцелуями. Тоже последними для них.
И не смотрел. Светящиеся сотнями песчинками глаза не принадлежали его Люси — это было проклятье, вытягивающее силы. Наблюдать за тем, как жизнь таяла в Люси, как кусочек льда в его руках, было невыносимо — зверски, демонически, нечеловечески — больно.
— Ты, ты, т-ты сказала, что ненавидишь меня! Я должен быть тебе ненавистен, — в надежде, жалкой надежде, выдавил, пересиливая сдавленность в горле. И все-таки не мог больше жмуриться и смотрел, потому что она хотела этого, потому что это все еще были глаза Люси, необычные и единственные, как и она сама. Он не смел портить хотя бы это.
Она должна была уехать и позволить другим исповедницам втянуть себя в нормальную жизнь, с ежедневными тренировками, заботой о хозяйстве и прочей работой, которую здесь вместо нее делали слуги. Она должна была забыть, что когда-то у нее была влюбленность в демона, сыновья и страданья. Она бы забеременела от какого-нибудь рыцаря, перенесла беременность без страшного второго периода, и родила бы девочку с блондинистыми волосами и карими глазами, точная копия ее. И Люси бы назвала дочь каким-нибудь нелепым, но именем, которое нравится ей. Люси прожила бы еще несколько десятков лет в поддержке сестер и в любви к этому миру.
Но судьба пошутила над ней. Она не дала Хартфилии выбора и обрекла, с того самого летнего дня, когда они увидели друг друга во сне, когда она краснела до кончиков ушей, а он довольно рассматривал ее, удивляясь знанию этериского и считая странной. Судьба привела Люси к этому моменту и месту.
Драгнил сковывал ее в объятиях и жадно целовал, оголяя перед ней душу. Он даже не молил Всевышнего о чуде — это отвлечет его от Люси, той, кто в этот момент стала значительней.
Люси исполнила свою роль, ему должно быть все равно, тогда почему он ощущал, как погружается в отчаянье? Тогда почему он был готов разделить смерть вместе с ней?
Зачем позволил ей пустить корни в его сердце?
— Я ненавижу тебя, ты испортил мою жизнь, но люблю тебя сильнее, — усмехнулась Люси. Она опять зашлась в нездоровом, кровавом кашле. А Нацу поверил в ее слова о том, что она не жалеет. Стала бы она шутить и стараться поддержать его, будь это иначе? — Ты моя ненавистная любовь.
— Я люблю тебя, Люси.
Светлые брови взметнулись вверх — Нацу впервые говорил ей эти слова, которые она дождалась только в последние минуты жизни. И это не было брошено, чтобы обрадовать, чтобы она почувствовала себя опять любимой, это не был предсмертный подарок. Это было абсолютная правда: Нацу не был благодарен за мальчиков, Нацу не был к ней просто привязан.
Нацу любил Люси, как и она его.
Голубые ниточки проклятья соединились на последней клеточке тела. На лице застыла последняя счастливая улыбка.