Врать Шемику я не мог. Но и признать, что мне понравился бантик… Вернее не бантик, ну его, бантик… Вернее, Степа в лучах солнца вдруг показалась такой какой-то… да и вообще она вся такая… как бы это понятнее объяснить… И косичка ее… И фартучек такой белый… Да и она такая… Такая… Как это сказать-то вообще?
Я пробурчал что-то позорно невразумительное.
— Втюрился? — беспощадно спросил Шемик.
— Сам ты втюрился, — огрызнулся я. Подозрение, что мальчику нравится какая-то девочка, бросало несмываемый позор на много классов вперед. А любовь так и вообще считалась предательством нашего юно-мужского братства. Влюбиться нельзя было даже в красивую героиню фильма. Не то что в одноклассницу.
— Не дрейфь, никому не скажу.
— Чего придумал-то? — пытался я оправдаться. Все было бесполезно. Шемик хитро подмигнул. Дескать, тайна эта умрет со мной. А потом добавил, что в таком деле нужно действовать смело, как неуловимые мстители.
— В каком деле? — наивно спросил я.
— В том самом! — сказал Шемик и опять подмигнул. — Ждать нечего, пойдем в атаку.
— В атаку? — переспросил я, чувствуя, как желудок вздрагивает.
— В кино пригласи ее. Или на детский спектакль. Дядь Валера вас пропустит…
Мой папа, конечно, провел бы меня на любой спектакль с любым количеством девочек. Но я только представил, как подхожу и приглашаю ее, а тут полкласса смотрит, а потом она с девочками начинает хихикать… Нет, лучше смерть в застенках боливийских палачей.
Я сказал Шемику, что этого не будет никогда. Друг согласился: кино да театры — это слишком. Надо начать с малого. План был простой: на перемене, когда Степа присматривает за порядком среди бесящихся одноклассников, на всей скорости пробежать мимо нее и дернуть за косу. В целом идея понравилась. Скорости мне хватит с лихвой.
— Сколько дергать? — спросил я.
— Сколько надо, — ответил Шмик. — Пока не поймет…
Мысль показалась нам логичной. Чего тут непонятно: дернули тебя за косу — значит, серьезная причина. Понимать надо.
Первая атака удалась. Я разогнался и на полной скорости дернул мирно висящую косу. От неожиданности Степа еле удержалась на ногах. А когда поймала равновесие, кинулась за мной. Но догнать более легкого меня не смогла. После звонка на урок я выждал, чтобы она села за парту, и проскользнул на свое место. Степа обернулась и показала кулак, чем пронзила мое сердце до глубины аорты.
— Все идет отлично, — доложил Шемик. — На следующей перемене продолжим.
Еле дотерпев урок, я собрал силы для второго захода. Степу я заметил в конце коридора. Как раз дистанция, чтобы набрать победное ускорение. Я прицелился и побежал, уверенный в превосходстве в скорости, вооружении и маневренности своего истребителя… то есть меня. Победа была близка. Я уже протянул руку. Но тут Степа резко повернулась и подставила подножку. На маневр меня не хватило. С размаху я полетел на пол и уткнулся носом в паркет. Удар был внушительным, больно было по-настоящему. Я не смог сразу подняться. Помогла Степа. Взяв мое ухо железным капканом, потянула и хорошенько встряхнула. Оглушенный, во всех смыслах, я ничего не мог поделать. Было больно до слез. Но плакать нельзя. Я держался до последнего. Степа выпустила мое багровое ухо и предупредила, что еще раз — и окажусь у директора. От окончательного разгрома спас звонок.
Шемик переживал мое поражение как свое. Но потребовал не терять духа. Что было трудновато: ухо дергало и горело. Шемик утешал и взывал к нашим будущим испытаниям: ухо — ерунда! Как будет трудно, когда будем в окопах держать оборону против юаровских расистов! Плечо друга бесценно и в мирной жизни.
— Надо зайти с фланга, — сказал Шемик, задумчиво разглядывая пустую тетрадку, где должны были решаться примеры по арифметике. — Ты должен стать героем в ее глазах.
— Это как же? — спросил я, не желая потерять второе ухо.
И Шемик объяснил. Идея показалась правильной.
А дело вот в чем. Партия и правительство настолько заботились о подрастающем поколении, что после третьего урока нас поили молоком. В класс заезжала тележка с рядами двухлитровых бутылок, из которых наша классная разливала молоко в граненые стаканы. Никто не отказывался. Молоко было вкуснейшее. Потому что ледяное. Не знаю, в каком холодильнике его держали, но ничего более холодного я не пробовал в своей жизни. Наши мамы требовали молоко это пить только по глоточку. Все в классе пили по глоточку, хотя и дразнили друг друга. Не потому, что были такие послушные дети: никому не хотелось слечь с горлом. А жертвы молоко собирало регулярно.