— Растет ребенок, — ответил папа.
— И это все, что ты можешь сказать? — Мама вообще не приветствовала папин либерализм в воспитании меня. Если честно, на дух его не переносила.
— Потом объясню.
Это означало «когда он ляжет спать». В целом такой результат меня вполне устраивал. Могло быть хуже. Ремень остался в шкафу. И Шемика я не сдал. Ни родителям, ни директору.
Хуже было другое: Степа даже взгляд не бросила в мою сторону. Как будто меня не было. На переменке нарочно отворачивалась. Игнорировала (нет, такого слова я тогда не знал), делала вид, как будто меня нет совсем. Пустое место. Дырка от бублика. Воронка от бомбы. Очень обидно.
— Ну и что теперь делать? — спросил я.
Шемик не показывал виду, что идеи у него закончились. Ну не целовать же ее в щеку при всех.
— Эх, все равно пропадать! — Мой друг отчаянно махнул рукой. — Приглашу ее к себе на день рождения. Там и помиритесь.
Я не верил собственным ушам: Степу? На день рождения?!! Это подвиг посильнее, чем идти со связкой гранат на танк.
— Ты серьезно? — Я не мог поверить, что Шемик способен ради меня на такое.
— А что делать?
Я по-братски ткнул его кулаком в плечо.
Трудно поверить, но в нашем городке, стоящем на западном крае советской империи, день рождения ребенка был великим счастьем для тебя и разрушительным для семейного бюджета. Родители накрывали столы, выставлялось все лучшее, весь сбереженный дефицит, сначала праздновали дети, потом взрослые. Целый день один нескончаемый праздник. Но попасть на день рождения могли только близкие друзья. А не так чтоб кого ни попадя звать с улицы…
И вот день этот настал. Мама отгладила меня везде, где могла, папа вручил подарок для Шемика и выставил за дверь. В третьем классе ребенок уже взрослый, сам дойдет по городу, а не за ручку с мамой. И я пошел. Чем дальше, тем хуже гнулись мои ноги. По весенней теплыни мне было холодно, пробирал озноб.
Цветы, которые мама вручила мне для тети Кшиси, я чуть было не подарил Шемику, чем привел его в изумление. Но ошибку быстро исправили. У его родителей была роскошная квартира простых тружеников торговли: четыре комнаты в старом польском доме. И друзей набралось полным-полно. После церемонной суеты вручения подарков под присмотром тети Кшиси детей посадили за сладкий стол, налили газировки и оставили одних. Степа сидела на дальнем конце стола, я старательно не смотрел на нее.
Съев по куску вкуснейшего вафельного торта, который испекла тетя Кшися, гости захотели играть, благо у Шемика было много игрушек, которые не продавались в магазинах. Степа не обращала на меня никакого внимания. Я старался не выделяться: не разбил фужер и даже не уронил тарелку.
Среди общей суеты я потерял из виду Шемика, он куда-то делся. И Степы я что-то не замечал. С другими гостями играть я не мог, мне было не до того. И я пошел бродить по квартире, которую знал не хуже своей.
Дверь комнаты Шемика (у него была своя комната — ого!) была неплотно прикрыта. Не думая ни о чем, я заглянул в щелку. И тут расписные небеса моего детства посыпались осколками.
То, что я видел только в кино, случилось предо мною. Четыре танкиста и собака назвали это: «Zdrada». Партизаны Ковпака: «Зрада». В наших в окопах — измена. Как ни скажи на трех языках нашего городка, выходит одинаково: предательство. Шемик совершил ужасное, чему не могло быть прощения. Он показывал ей — Степе, кому же еще — самое священное, что было у каждого мальчишки: коробку с индейцами. Предательство только начни — уже не остановить. Шемик вытащил самого лучшего, Винету, которого я много раз просил у него выменять на что угодно, а он не соглашался. У меня на глазах Шемик отдал Винету ей. Вот так просто. Как подарок. Степа со счастливым румянцем улыбалась. Ему. Она взяла индейца. И тут случилось непоправимое. Степа поцеловала его… Конечно, в щеку. Мы были чистые советские дети.
Это была катастрофа. Разгром. Я потерял ее. И друга. Сразу обоих. Я больше не мог оставаться у него в гостях. Потому что советскому мальчику некрасиво плакать. А я, кажется, готов был намочить щеки. Или того хуже: штаны. Шемик убил нашу дружбу. И не только дружбу. Наверно, он сам втайне втюрился в Степу. Или позавидовал мне. Какая разница.
Я брел домой, сжимал кулаки, представляя Шемика в фашистской форме и как мы его расстреливаем. Я еще не знал, что любовь и предательство порой оборачиваются друг дружкой. Тяжело, когда любовь первая. Потом — нормально.
С Шемиком мы больше не общались. Я пересел за другую парту. Вскоре он перешел в другой класс, потом в другую школу, а потом уехал с родителями в Канаду.