Что за цвета! Какие-то неведомые, неземные закаты и восходы — сущее буйство красок. Венецианская красная, оказывается, не имела ничего общего с дворцом дожей; скорее, она была похожа на окровавленные куски мозга. Цинковые белила — сама чистота. Но не смерть. Не стерильность. Охра — это буйное цветение жизни. Это вечное обновление. Весна. Апрель. Но где-то совсем в другие времена и совсем в ином мире.
Стемнело. Пришлось включить свет, но Фентона это ничуть не смутило. Мальчик заснул, но Фентон продолжал рисовать. Женщина вошла и сообщила, что уже восемь. Не хочет ли он поесть?
— Мне не составит труда приготовить, мистер Симс, — сказала она.
Фентон вдруг вспомнил, где находится. Восемь! А дома всегда без пятнадцати восемь накрывают ужин! Эдна ждет, наверное, волнуется, думает, не случилось ли с ним чего. Он положил палитру и кисть. Взглянул на себя — везде краска. На пиджаке, на руках.
— Боже мой, что же мне делать? — сказал он в полной растерянности.
Женщина поняла его. Она намочила тряпочку в скипидаре и осторожно удалила с пиджака пятнышко краски. Он пошел вслед за ней на кухню и принялся оттирать руки над умывальником.
— Впредь всегда говорите мне, когда будет семь, — распорядился он.
— Да, — ответила она с готовностью. — Я позабочусь об этом. Вы придете завтра?
— Разумеется, — сказал он нетерпеливо. — Разумеется. Оставьте тут все, как есть.
— Хорошо, мистер Симс.
Он взбежал на лестницу, выскочил из дома и быстро зашагал по дороге, придумывая на ходу, что скажет Эдне. А! Скажет, что невзначай зашел в клуб и там его уговорили сыграть партию в бридж. Он согласился, а потом уже невозможно было уйти, не подведя партнеров, да он и сам позабыл поглядывать на часы. Этого будет достаточно. То же можно сказать и завтра. Эдна постепенно привыкнет, что он заглядывает в клуб по дороге со службы. Лучшего, пожалуй, и не придумать, как скрыть великолепную тайну своей двойной жизни.
Просто удивительно, как стали пролетать дни — те самые дни, которые раньше казались такими бесконечными и тоскливыми. Его новая жизнь потребовала изменения привычного распорядка. Он стал лгать не только дома, но и на службе. Изобрел какие-то важные дела, поездки в дочернюю фирму, необходимость заключать новые договоры — и все для того, чтобы иметь возможность исчезать почти сразу после обеда. Теперь, сказал он себе, можно и сократить рабочий день наполовину. Всякий на его месте поступил бы так. Поразительно, но пока в фирме принимали все его объяснения за чистую монету. И Эдна тоже верила, когда он говорил, что был в клубе. Он, правда, для разнообразия говорил иногда, что выдалась сверхурочная работа в другом бюро их же фирмы. Потом заявил, что у них ввели новый распорядок — такой сложный, что даже трудно и объяснить. Эдна, кажется, удовлетворилась его объяснениями. Ее жизнь текла размеренно, как и прежде. Изменился только мир Фентона. Он день за днем в половине четвертого входил в дом № 7 по Болтинг-стрит. Бросал взгляд на окно кухни в подвальном этаже и видел, как за оранжевыми шторами мелькало лицо мадам Кауфман. Она сразу выбегала к двери черного хода, чтобы впустить его. Парадное они решили больше не открывать. Пользоваться черным ходом было надежнее. Там его никто не заметит.
— Добрый день, мистер Симс!
— Добрый день, мадам Кауфман.
Не имело смысла называть ее Анной. В конце концов, она еще навоображает себе чего-нибудь… А обращение «мадам» обеспечит необходимую дистанцию между ними.
Она была очень заботливой. Убирала «ателье» (его комнату она теперь называла только так), приводила в порядок кисти, заботилась, чтобы всегда был запас чистых тряпок. Когда он входил, его уже ждала неизменная чашка чая. Не подкрашенной, теплой водички, которой его потчевали на службе, а настоящего крепкого и горячего чая. А мальчик… Да и мальчик постепенно стал выглядеть более прилично. Стоило Фентону нарисовать первый его портрет, как он тут же переменился к нему и перестал дичиться. Казалось, он родился заново. Фентон считал его одним из своих творений.
Настало лето. Фентон уже нарисовал множество портретов мальчика. Фентон написал также не один портрет его матери, что доставило ему даже большее удовлетворение. Изображая женщину на холсте, он всякий раз обретал чувство власти над ней. Конечно, на холсте были не ее глаза, не ее черты лица, даже не тот цвет — видит Бог, какая она была бесцветная! — но что-то все-таки было. Было какое-то необъяснимое и неуловимое сходство. Скорее, ощущение власти давал тот факт, что он может взять обычный холст и на этом чистом холсте изобразить живого человека. Женщину. И совсем неважно, была ли эта женщина похожа на некую эмигрантку из Австрии по имени Анна Кауфман. Сходство тут не имело ровно никакого значения Конечно, она ожидала, простая душа, что выйдет похожей, когда села в первый раз ему позировать. Ему не удалось избежать объяснений.