— Добрый день, мистер Симс!
— Добрый день, мадам Кауфман.
Не имело смысла называть ее Анной. В конце концов, она еще навоображает себе чего-нибудь… А обращение «мадам» обеспечит необходимую дистанцию между ними.
Она была очень заботливой. Убирала «ателье» (его комнату она теперь называла только так), приводила в порядок кисти, заботилась, чтобы всегда был запас чистых тряпок. Когда он входил, его уже ждала неизменная чашка чая. Не подкрашенной, теплой водички, которой его потчевали на службе, а настоящего крепкого и горячего чая. А мальчик… Да и мальчик постепенно стал выглядеть более прилично. Стоило Фентону нарисовать первый его портрет, как он тут же переменился к нему и перестал дичиться. Казалось, он родился заново. Фентон считал его одним из своих творений.
Настало лето. Фентон уже нарисовал множество портретов мальчика. Фентон написал также не один портрет его матери, что доставило ему даже большее удовлетворение. Изображая женщину на холсте, он всякий раз обретал чувство власти над ней. Конечно, на холсте были не ее глаза, не ее черты лица, даже не тот цвет — видит Бог, какая она была бесцветная! — но что-то все-таки было. Было какое-то необъяснимое и неуловимое сходство. Скорее, ощущение власти давал тот факт, что он может взять обычный холст и на этом чистом холсте изобразить живого человека. Женщину. И совсем неважно, была ли эта женщина похожа на некую эмигрантку из Австрии по имени Анна Кауфман. Сходство тут не имело ровно никакого значения Конечно, она ожидала, простая душа, что выйдет похожей, когда села в первый раз ему позировать. Ему не удалось избежать объяснений.
— Вы что, и в самом деле видите меня такой? — спросила она разочарованно.
— А по-вашему, не похоже?
— Почему же… Только вот… Вы нарисовали мне рот, как у рыбы, которая хочет что-то проглотить, мистер Симс.
— Рот как у рыбы? Что за ерунда!
Ну конечно, подумал он, ей требуется ротик, похожий на лук амурчика.
— Самое скверное в вас то, что вы вечно недовольны! Вечно! И этим вы похожи на всех остальных женщин.
Он принялся сердито смешивать краски. Она была не вправе критиковать его работу.
— Вы несправедливы ко мне, мистер Симс, — сказала она, помолчав. — Я довольна. Я довольна и тем, что получаю от вас пять фунтов в неделю. Даже очень довольна.
— Я имел в виду вовсе не деньги, — сказал он.
— А что же?
Он снова повернулся к холсту и чуть тронул розовым лицо на портрете.
— О чем же я говорил до этого? Совсем вылетело из головы. О женщинах, не так ли? В самом деле, не помню. Прошу вас, не отвлекайте меня.
— Простите меня, мистер Симс.
Вот так-то лучше, подумал он. Знай свое место. Чего он на дух не выносил, так это женщин, желавших доказать, что они все знают отлично. Женщин упрямых и своенравных. Женщин, которые вечно брюзжат и кичатся своими правами. Создатель предназначил их не для этого. Они должны быть уступчивыми, нежными и послушными. Скверно только, что эти женские добродетели так редки в жизни. Они — скорее фантазия, мимолетное воспоминание. Как лицо за окном. Или лицо на картине. Как у него на холсте. Но стоит только нарисовать — и уже всякий волен толковать, как ему угодно. И придут, и скажут, что рот у этой женщины — как у рыбы.
— Когда я был помоложе, — сказал он, — у меня были очень большие планы.
— Вы собирались стать великим художником?
— Нет, нет. Не только это, — ответил он. — Я хотел стать великим вообще, не важно в чем. В чем-нибудь. Стать известным. Сотворить что-то необыкновенное.
— Еще придет ваше время, мистер Симс, — сказала она.
— Может быть, может быть…
Нет, кожа не должна быть такой розовой. Скорее, она оливковая. Да. Теплый золотистый тон. Отец Эдны был совершенно невыносим. Эти его бесконечные придирки, вечная критика. Что ни сделай, все ему неладно. Со времени помолвки с Эдной Фентон так ни разу ему и не угодил. Старик высматривал все новые и новые его ошибки.
— Ехать за границу? — спрашивал он. — Да ведь там приличному человеку жить невозможно. Я уж не говорю о том, что заграница — не для Эдны. Чтобы она уехала от друзей, от всего, к чему привыкла? Нет, такого я в жизни не видывал!
Слава Богу, он теперь в могиле вместе со своей правотой. Он всегда был причиной раздоров между ними, этот Маркус Симс. Да. А тот Маркус Симс, который существует сегодня, — совсем другой парень. Художник. Сюрреалист. Очень современный. Старик в гробу бы перевернулся, если б узнал.
— Без четверти семь, — негромко напомнила женщина.
— Черт… — Он вздохнул и отступил от мольберта. — Как не хочется отрываться — особенно сейчас, когда вечерами так долго не темнеет. Можно было бы работать еще добрых два часа.
— Так почему же не работаете?
— А! Дома у меня порядки строже, чем в тюрьме. С моей бедной старой матушкой случится удар, если я не приду вовремя.
На прошлой неделе он придумал себе старую матушку, которая больна и не встает с постели. Он дал ей слово каждый вечер без четверти восемь быть дома. Если станет опаздывать, врачи отказываются за что-то ручаться. А он примерный сын…
— Как бы я хотела, чтобы вы жили здесь, — сказала его натурщица. — Тут так одиноко, когда вы уходите… Поговаривают, что дом наш еще, может, и не снесут. Если правда, то вы сможете переехать сюда вместе с вашей матушкой. Снимете квартиру на первом этаже.
— Боюсь, она никуда не захочет переезжать, — вздохнул Фентон. — Ей уже восемьдесят. Старое дерево не пересаживают.
Он говорил это с печальной миной, а сам усмехался в душе. Интересно было бы посмотреть на лицо Эдны, если сказать ей: давай продадим дом, где прожито почти двадцать лет, и переедем на Болтинг-стрит. Боже, что тут начнется! Хорошенькая была бы сценка, если бы сюда как-нибудь в воскресенье приехали на обед Олхазены!
— Кроме того, — сказал он, размышляя вслух, — все это тлен и суета.
— Что тлен и суета, мистер Симс?
Он перевел взгляд с изображения на холсте, цвет и форму которого только что выбирал, на женщину, которая собиралась ему позировать. Гладко зачесанные волосы, без всякого выражения глаза… Он спросил себя — что его заставило несколько месяцев назад подняться по лестнице на эту ветхую виллу и постучать в дверь. Видимо, пришла в голову какая-то сумасбродная мысль, навеянная бедняжкой Эдной, серой ветреной погодой да еще предстоящим визитом Олхазенов. Он уже не мог вспомнить тот воскресный день. Он знал только, что после переменилась вся его жизнь, что эта небольшая комнатка в подвале стала его прибежищем, а эта женщина по имени Анна Кауфман и ее мальчик Джонни — олицетворением покоя, обретенного здесь, где он никому не известен. Она всего-то заваривала для него чай и вытирала кисти. И только. Она была частью фона — такой же, как кошка, которая мурлыкала, лежа на подоконнике, когда он приходил. Хотя он, собственно, еще ни разу не позаботился о ней.
— Так… Просто мысли вслух. К делу это не относится, мадам Кауфман, — ответил он, наконец, на ее вопрос. — В один прекрасный день мы устроим выставку, и ваши с Джонни портреты будет обсуждать весь город.
— Вы все обещаете… В этом году… на следующий год… когда-нибудь… никогда…
— Вижу, вы мне не доверяете, — сказал он. — Хорошо же, я вам докажу. Дайте только срок.
Она снова принялась рассказывать долгую и нудную историю о своем дружке, который ушел от нее в Австрии, и о муже, который бросил ее в Лондоне. Он уже выучил эту историю наизусть и мог бы продолжить за нее с любого места — но ему, конечно, и в голову не приходило сказать об этом. История тоже была частью фона. Пусть талдычит одно и то же, подумал он. Тем лучше. Меньше будет рассуждать о вещах, в которых ни бельмеса не смыслит. Под ее болтовню он даже лучше мог сосредоточиться и начал писать апельсин, который она очистила, разделила на дольки и одну за одной совала в рот Джонни, сидевшего у нее на коленях.