Напряжение ума, испытываемое ею, превысило все допустимые пределы. Мужчина в твидовом костюме, по которому не поймешь, городской он или сельский житель, шляпа с мягкими полями, трость для прогулок, свежий цвет лица, возраст от сорока пяти до пятидесяти…
Он наблюдал, как растет удивление в ее глазах — она по-прежнему, видимо, пыталась увязать его внешний вид с предложением, им сделанным.
— Для чего вам нужна комната? — спросила она в нерешительности.
«Вот так крючок она мне забрасывает! Для чего? Так я тебе и скажу! Чтобы убить тебя и твоего ребенка, милочка ты моя, — подумал он, — чтобы закопать вас под полом. Но — еще не время. Не время».
— Знаете, мне сложно вам объяснить, — сказал он живо. — Я — человек свободной профессии и очень много работаю. Мне нужна комната, куда я могу приходить на несколько часов ежедневно и где я буду в полном одиночестве. Вы даже представления не имеете, насколько трудно найти подходящую квартиру. А этот дом, кажется, именно то, что мне нужно.
Он поглядел на мальчика, который сидел у его ног, и улыбнулся.
— Вот, например, ваш сынишка. Как раз подходящий возраст. Совершенно не будет мне мешать.
Тень улыбки пробежала по губам женщины.
— О, Джонни — очень спокойный мальчик, — сказала она. — Он может часами сидеть здесь и ничем не побеспокоил бы вас.
Тень улыбки снова исчезла, вернулись прежние сомнения.
— Я… я даже не знаю, что вам и сказать… Мы живем в кухне. Рядом — спальня, а за ней еще одна комната. Там у меня сохранилась кое-какая мебель, но я не думаю, чтобы она понравилась вам. Видите ли, все зависит от вашей профессии…
Она так и не договорила предложение до конца. Ее апатия была именно тем, что ему было нужно. Он спрашивал себя, от чего эта апатия — от бессонницы или от принятого снотворного. Темные круги под глазами выдавали, что она увлекается снотворными препаратами или наркотиками.
Что ж, тем лучше. К тому же она — иностранка. Их и без того чересчур много в стране.
— Если бы вы мне показали эту комнату, я бы сразу и решил, — сказал он.
Его поразило, как она, не раздумывая, повернулась и пошла впереди него по узкому, грязному коридору. Она включила свет на лестнице и все время, пока они с Фентоном спускались вниз, бормотала извинения.
Когда-то это были помещения для прислуги викторианской виллы. Женщина превратила бывшие кухню, кладовку для продуктов и кладовку для инструмента в жилую комнату, кухоньку и спальню. Правда, после этой переделки грязи стало еще больше. Безобразные печные трубы, бесполезные теперь отопительные котлы, старые кухонные машины. Когда-то давно они исправно служили — когда-то очень давно, когда здесь все было вычищено до блеска и сверкало. Кухонный шкаф, который все еще стоял на своем прежнем месте, занимал практически всю стену. Лет пятьдесят назад здесь было множество медной посуды, и какой-нибудь повар в белой куртке, с руками в муке по локоть, давал указания поваренку, снующему в кладовую за продуктами и обратно. Теперь штукатурка облупилась, линолеум на полу вытерся и порвался, и в кухонном шкафу воцарилась совершенная пустота — если не считать сложенного туда хлама, не имеющего с названием шкафа ничего общего: старого радио, книг, прошлогодних журналов и газет, незаконченного рукоделия, сломанных игрушек, зубной щетки, а также образчиков обуви, большей частью без пары.
Женщина беспомощно оглянулась.
— Ох уж эти дети, — сказала она. — С ними все время приходится убираться, и все без толку.
Было совершенно очевидно, что она никогда не убирала, что она смирилась с грязью, а беспорядок, который он наблюдал, был ее ответом на тяготы жизни. Но он ничего не сказал, только кивнул и вежливо улыбнулся. Через полуоткрытую дверь он заметил незаправленную постель. Она заметила его взгляд и торопливо закрыла дверь. Затем, как бы в извинение, застегнула свою шерстяную кофточку и причесала волосы, запустив в них пальцы.
— А где же та комната, которая у вас пустует? — спросил он.
— Ах, да, — сказала она, — да, конечно…
Это прозвучало как-то неопределенно и нерешительно, будто она сама не могла понять, зачем, собственно, привела его в подвал.
На обратном пути они пересекли узенький коридор, прошли мимо угольного погреба (вот что мне пригодится, подумал он) и прачечной, в открытых дверях которой стоял детский горшок, а рядом с ним валялись разорванные газеты. Наконец, они дошли до следующей комнаты, дверь которой была заперта.
— Не думаю, чтобы вы остались довольны ею, — сказала она со вздохом и, как видно, оставив всякую надежду. И в самом деле, довольным этой комнатой не остался бы никто — кроме него, исполненного непреодолимого желания осуществить задуманное.
Когда женщина откркла дверь, подошла к окну и раздвинула шторы — они были сшиты еще во времена войны для затемнения окон — ему в нос ударил сырой дух подвала, тяжелый и густой, будто туман над рекой. С ним соединялся явственный запах газа.
— Да, это скверно, — сказала она. — Здесь постоянно пахнет газом. Мастера должны были прийти уже давно, но все не приходят…
Она еще раз потянула за шторы. Гардина сломалась, черный материал упал, и через открывшуюся дыру в окне в комнату прыгнула кошка с пораненной лапой — та самая, которую Фентон видел под платаном у дома. «Кшшш!» — шугнула ее женщина и махнула руками, но на кошку это не произвело особого впечатления. Кошка, как видно, хорошо знакомая с обстановкой, проскользнула в угол, запрыгнула на ящик и улеглась там.
— Эта комната кажется мне весьма подходящей, — сказал он, не удостоив даже взглядом темных стен и низкого потолка. — О, да, тут и сад есть!
Полоска земли и камней никак не напоминала сад даже при самом сильном воображении. Эта полоска была как раз на уровне их глаз, поскольку они смотрели на нее через подвальное окно.
— Да, — сказала женщина, — да, там садик.
Она стояла рядом с Фентоном, глядя на клочок земли, на котором не росло ни травинки и которому они оба дали столь неподходящее название. Затем она пожала плечами и продолжала:
— Да, здесь тихо и спокойно, как вы заметили, но солнца не так много. Окно выходит на север.
— Я люблю комнаты с окнами на север, — сказал он рассеянно, уже прикидывая, где он ее похоронит.
У женщины мелькнула какая-то догадка.
— Так вы художник? — спросила она. — И вам надо окно на север, чтобы был ровный свет? Правда?
Он испытал колоссальное облегчение. Художник! Ну, конечно! Вот то объяснение, которое и было ему нужно. Отныне у него не будет никаких проблем.
— Я вижу, вы уже отгадали мой секрет, — хитро усмехнулся он. И это вышло так естественно, что он сам удивился.
— Я — художник, но только на несколько часов в день. До обеда я работаю, а потом — сам себе хозяин. Вот тут-то моя настоящая работа и начинается. Это не просто мое хобби. Это моя страсть. У меня уже назначен срок будущей выставки. Можете представить себе, насколько важно мне было найти комнату — такую, как эта.
Он поднял руку и описал в воздухе круг — неопределенный жест, неизвестно что выражающий и непонятно к кому обращенный — быть может, к кошке? Но его уверенность и энтузиазм оказались заразительными и окончательно обезоружили женщину, все еще продолжавшую смотреть на него с некоторым недоумением.
— В Челси много художников, правда? — спросила она. — По крайней мере, люди так говорят, я сама точно не знаю. Я всегда думала, что ателье у художников должно быть на верхнем этаже, где много света.
— Не обязательно, — ответил он, — я не сторонник этой точки зрения. По вечерам, когда мне придется работать, на улице уже достаточно темно. У вас тут есть электрическое освещение?
— Да…
Она подошла к двери и повернула выключатель. Голая лампочка под потолком тускло засветила сквозь толстый слой пыли.
— Отлично! — воскликнул он. — Больше мне ничего и не нужно.
Улыбаясь, он заглянул в ее грустное лицо. Да, во сне бедняжка, должно быть, выглядела более счастливой. Это и в самом деле будет гуманно — избавить ее от нищей жизни.
— С завтрашнего дня можно будет занять комнату? — спросил он.
Искра надежды в ее глазах, такая же, как тогда, на лестнице, когда он спросил, не сдается ли комната, мелькнула вновь, а затем на лице отразилось смущение, даже неловкость.